Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №6 (2001)
Мама, положив кусочки хлеба на ладони, взвешивала их, как на весах. Долго вымеряла, следила за тем, чей рот раскроется больше. Сквозь слезы хлеба кажется меньше. Это пугает меня, стараюсь не моргать.
- Павлик! - мама передала мне хлеб. - Ты вырос! Скоро станешь совсем большим, как твой папа. Он был высоким и всегда пригибался в дверях, чтобы не удариться о косяк.
Мама обманывала. Слабый, маленький, я готов есть и этот хлеб, и тот, который принесут завтра и послезавтра, и так бесконечно есть... Сколько хочешь! Мне хотелось есть даже во сне. Я давно решил для себя: кончится война, я съем целый каравай хлеба и в придачу тарелку пшенной каши.
Я отбегаю в сторону, неожиданно для себя кричу:
- Ты обманщица! Ты только говоришь, что я вырасту. А Валенке дала хлеба больше...
Я в этом убежден, мама обделяла меня во всем. Я постоянно зябну от холода, а носки она связала деду Пантелеймону, а Пантелеймон старый и ему некуда ходить.
Мама попыталась прижать меня к себе, прикрыть мой рот, чтобы я не кричал. Ей известно: стоит только меня прижать к телу, как я прекращаю ссориться, соглашаюсь со всем. Но сейчас я не люблю ее руки: они не могут принести хлеба, много хлеба, целую буханку. Кто-то украл мой хлеб, решив проверить, как я буду реветь. Я знаю - это сделал хитрый, кровожадный Гитлер. Это он убил моего отца, лишил меня силы, украл хлеб... Это от него, людоеда, все людские беды на земле.
Ночью мне приснилась весна, а в небе большая, вместо солнца, булка. И все вокруг был хлебное: я лежу на хлебе, и под головой у меня мягкий хлеб, и покрыт я теплым хлебом. И деревья рядом росли хлебные. Мама улыбалась - высокая, стройная, с синими глазами, спрашивала: "А что, ты разве не знал, что хлебные деревья бывают?!"
Чужаки
В апреле умерла Валенка. Тело завернули в большую простынь и, взявшись за ее концы, унесли. Кровать осталась непокрытой. На матраце были нарисованы красные яблоки и желтые груши.
А через несколько дней наступила ростепель. Снег на глазах сжался в небольшие белые островки, открыл землю. От земли струился нагретый воздух. И хотя с реки еще тянуло холодом, весь день только и слышно: "тюк-тюк-тюк!" - долбили капли по карнизу окна.
Утром я увидел зеленую траву, словно какой-то кудесник утыкал наш двор сосновыми иголками.
По мостовой брели пленные. В помятых френчах с блестящими пуговицами, чужих пилотках. Они придерживали котелки, чтобы не звенели, хотели прокрасться по городу незамеченными.
Один из них - в кителе, накинутом на голое тело, - нагло смотрел на меня, выкатив бесцветные глаза. Наверняка это был тот германец, который убил по приказу Гитлера моего отца. Немец смотрел на меня дерзко, он улыбался. Таким наглым я и представлял фашиста. Сейчас он находился в двух шагах от моего дома, на моей земле и не боялся меня.
Я сжал кулаки и бросился на врага.
- Утихомирьте Павлуху! - крикнул Вдовин, наш сосед, перегородив мне дорогу костылем.
Чьи-то руки сцапали меня за одежду, втянули в толпу, загородили от меня фашиста, который улыбался.
Пленные пришли и не торопились уходить. Худые и костлявые, как скелеты, сбежавшие из музея, они цепочкой входили в баню. Другие, которые мордастые, развалились на траве. Один из них, подложив под голову ранец, играл на губной гармошке. "Крэкс! Крэкс!" - издавала гармошка противный звук.
Пестрели в траве банки из-под консервов. Банки были яркими, чужими. От них невозможно было отвести взгляда и нельзя было взять: они пугали своей пестротой.
Потом пленные просили хлеб, молча, не раскрывая рта. Шли вдоль забора, показывали на животы. Соседи отходили в сторону. Хлеба не было ни у кого.
Вдовин, удобно положив обрубок ноги на костыль, оставался на месте. Громко сплевывал после каждой затяжки цигарки, смотрел на немцев в упор.
Я протиснулся вперед, чтобы снова напасть на врага, но не успел: меня остановила мама. В руках она держала несколько картофелин. Страшная догадка поразила меня.
- Кому?! - закричал я, чтобы люди видели, как мать жалеет фрицев. Сердце громко стучало.
- Иди, сынок... - прошептала она чуть слышно, стараясь вложить в мою руку картофель.
Я отпрянул в сторону, чтобы убежать от позора, но мама крепко ухватила мое плечо, подтолкнула к пленным:
- Иди!
* * *
В пятом номере журнала за этот год был опубликован документальный рассказ нашего постоянного автора Владимира Виноградова, воевавшего в 1943-1944 годах радистом-разведчиком на Воронежском и 1-м Украинском фронтах.
Владимир Павлович продолжает свои военные мемуары.
Молитвой матери
Летчик-истребитель младший лейтенант Николай Машинистов потерял управление своим ястребком. Сбитый им "фокке-вульф", распуская черный шлейф дыма, отвалил, стремясь уйти за линию фронта и там раскрыть парашюты. Но из-под сине-белого потолка вынырнул "мессершмитт" и засек увлеченного боем Николая. Як-3 умело нырнул в пике и хотя не задымил, но и не вышел из него, а завертелся в штопоре. Такой "высший пилотаж" ожег пилота страхом: не на параде отказала система управления.
За колпаком крутоверть сливала небо, землю, облака, пляшущий солнечный диск. Николай крутился слитно с машиной, новенькой, желанной, до этого боя не обстрелянной, менять ее было невыразимо жаль. "Менять?!" Они неостановимо неслись навстречу смерти - в обмен на красно-черный взрыв с обломками. На жизнь в восемнадцать лет.
Не в агонии и панике он нажимал, давил, дергал все, что могло выправить Як, и в этой жажде жизни и борьбе с гибелью откуда-то из нутра вырвалось: "Господи! Помоги!" И мгновенно осознав, что не по чину сразу обратился к Нему, крикнул, прорываясь сквозь свистевший воздух:
- Мама!.. Мамочка, помолись за меня!
"Помолись!" В самую короткую из молитв войдут по времени десятки таких падений. Но у Спасителя иное измерение. Быстрей звука и света достигает любой обращенный к Нему глас. Только если из обнаженной души исторгнут, разверзаемой мукой и надеждой на Единственного, а не из хитрости и корысти. И тогда не эхом, а высшей наградой отзвук.
Почти у самой земли, источавшей все свои запахи, вздыбленной, вспаханной не бережным лемехом, а рваным металлом, сытой не зернами, щедро политой кровью, поруганной всячески человеком, но готовой принять любого, святого и грешника, вывинтился вдруг штопор, словно выдрался из гнилой пробки, и выпрямил полет подранок. В подскоках, подобно псу, вынюхивающему следы к дому, пробежал и встал, остывая, раненый, но живой.
Николай взглянул на часы. Запомнил время до минуты. Оглянулся - не видит ли кто - и перекрестился. Как мама учила малолетнего. Кого стесняться, кому видеть? Но уже бежали к нему, слава Богу, свои...
Четверо сыновей было у Колиной матери в ту пору. У тети Марфуши, как мы ее звали. От Петра Машинистова, родного брата моей бабушки Александры Алексеевны, по мужу - Нагорновой. В начале двадцатого века служил Петр Алексеевич, названный моим прадедом в честь великого царя, в лейб-гвардии Измайловском полку. Стоял в строю на правом фланге. Под два метра ростом. По нему ровнялись бравые гвардейцы знаменитого полка русской армии.
Верностью и героизмом славился полк. Отличался в войнах со Швецией, Францией, Турцией, Германией, освобождали измайловцы Болгарию. В декабре 1825 года первыми присягнули Николаю I.
И была в семье тайна Петра Алексеевича, связанная со службой в полку.
Однажды стоял Машинистов в карауле в Царском Селе. Подошел к нему на прогулке сам Государь Император Николай Александрович. На руках держал сына, Наследника и Цесаревича Алексея. Еще годовалого младенца. Малыш потянулся вдруг к гвардейцу в яркой форме, в отблесках солнца от металлических частей и галунов амуниции и, как все дети, схватил за нос или за усы ручонкой и залился веселым смехом. Государь взял винтовку у великана-гвардейца, по Уставу Императору дозволялось, а малютку передал ему на руки как бы взамен.
Непоказное единение Царя и Наследника престола с русским солдатом не запечатлели, конечно, ни на фото, ни в красках, но в сердце гвардейца осталось. Думаю, тоненьким слоем легло и у Государя. Ведь сказал же, приняв погодя царевича из сильных рук: "Видишь, пошел к тебе сам. Дети чувствуют доброе сердце, к кому угодно не пойдут. Запомню тебя, солдат". Не договорив: "Коль придется". Время было смутное, тревожное. Пускала пузыри первая антирусская революция. Но и спустя долгие годы царствования не собрал подле себя Николай II таких преданных воинов. Окружили предатели. Разожгли враги России новую смуту, рухнула Держава и долго умывалась кровью. И мальчика в простой солдатской гимнастерке расстреляли палачи вместе с отцом и добивали штыками.
Была и еще одна тайна. Старший сын Петра и Марфы Сергей подростком добровольно прислуживал Святейшему Патриарху Тихону. В последнюю Отечественную его не призвали - по возрасту, к тому же работал он на оборонном заводе. Но в свой срок службу в армии отбыл. Служил примерно, видно по фотографии, на которой дядя Сергей снят с двумя треугольниками в петлицах, младшим командиром. На голове - шлем, называемый "буденновкой". Только это неверно. Суконные шлемы особого образца были пошиты не для гражданской междоусобной войны, а заготовили их загодя по велению Императора, по типу древних русских шеломов, для кавалерии. Чтобы русские витязи, одолев тевтонов, вошли в них и долгополых шинелях с "разговорами" - цветными лентами поперек груди - в поверженный Берлин. Русская армия, бесспорно, взяла бы его, как брала при Елизавете Петровне и при Сталине. Если бы не предательский заговор изменников.
