Мария Голованивская - Признание в любви: русская традиция
Паратов (Ларисе). Позвольте, Лариса Дмитриевна, попросить вас осчастливить нас! Спойте нам какой-нибудь романс или песенку! Я вас целый год не слыхал, да, вероятно, и не услышу уж более.
Кнуров. Позвольте и мне повторить ту же просьбу!
Карандышев. Нельзя, господа, нельзя, Лариса Дмитриевна не станет петь.
Паратов. Да почем ты знаешь, что не станет? А может быть, и станет.
Лариса. Извините, господа, я и не расположена сегодня, и не в голосе.
Кнуров. Что-нибудь, что вам угодно!
Карандышев. Уж коли я говорю, что не станет, так не станет.
Паратов. А вот посмотрим. Мы попросим хорошенько, на колени станем.
Вожеватов. Это я сейчас, я человек гибкий.
Карандышев. Нет, нет, и не просите, нельзя; я запрещаю.
Отудалова. Что вы! Запрещайте тогда, когда будете иметь право, а теперьсеще погодите запрещать, рано.
Карандышев. Нет, нет! Я положительно запрещаю.
Лариса. Вы запрещаете? Так я буду петь, господа!
Но и без всякого пения женщина знает, что звук ее голоса оказывает воздействие на мужчину, она старается говорить нараспев, очаровывая самим звучанием того, что она говорит.
Очевидно, что воздействие через пение, воздействие голосом и его тембром сейчас уже отнюдь не женская прерогатива. Молодые юноши поют девушкам под гитару нехитрые лирические песни про любовь, добиваясь их расположения и завоевывая из сердца. Охота на партнера, конечно, дело представителей обоих полов. И магические тактики, первоначально, по моему убеждению, применяемые преимущественно женщинами, стали теперь с легкостью применяться представителями и противоположного пола мощно развившими гейскую культуру, для которых женские техники соблазнения, как и женским варианты судьбы, кажутся очень привлекательными.
Музыка, пение – конечно, целый огромный мир. И в нем песни о любви занимают центральную, если не главную часть. И нет здесь особой разницы между «Yesterday» Битлз, арией Ленского или «Ave Maria».
Однако не духом единым жив человек.
Внешние атрибуты сакральности у женщины, конечно, подкрепляются и ее особыми функциями, которые исконно были присущи ей в нашей культуре. Я не говорю о деторождении, это слишком очевидная вещь. Но есть и более тонкие нюансы в ее традиционных занятиях.
Как мы знаем, Феврония была великой врачевательницей, а Царевна-Лягушка сумела испечь царю невиданный хлеб. Так у нас принято и по сей день: женщина должна хорошо готовить и уметь лечить всю семью. Здесь проявляется в полный рост наша национальная специфика: к примеру, у европейцев, в частности у французов, и врачевание и кулинария были и остаются почетным мужским делом.
Конечно, на Руси знахарством и врачеванием занимались и мужчины, однако славянские шептухи, повивальные бабки и травницы, заговаривательницы ран были в большой чести. Так, до сих пор широко известна первая русская женщина-врачевательница Мстиславна (возможно в крещении Евпраксия), дочь Великого князя Киевского Мстислава Владимировича и внучка Владимира Мономаха, прозванная Добродеей.
Тот факт, что традиционно еду в семье готовит женщина, можно объяснить по-разному, например, традиционным распределением функций между мужчиной-добытчиком и женщиной – хранительницей очага. Но культурный стереотип – поразить мужчину кулинарным искусством, пригласить и попотчевать так, чтобы он «ел урча» – это особенность наша, идущая от наших корней. Да и какой русский мужчина простит жене кулинарное невежество?
В Европе же едят в кафе, а холодильник может быть пуст. Женщина и еда у французов, англичан, испанцев, немцев, американцев никак не связаны. Там смело покупают в магазине полуфабрикаты и потчуют ими всю семью. Русский дом должен быть хлебосольным и исторически хозяйством в нем заправляла хозяйка. Именно ей легендарная Елена Молоховец адресует все свои советы по устройству трапезы, а не нанятым на английский манер «домашним распорядительницам». Мы привыкли получать еду из рук женщины, матери, бабушки, но почему у нас так принято?
Возможно, здесь можно проследить связь с древними ритуалами привораживания, распространенными у восточных славян, связанными с пищей и питьем. Женщины, приготавливая пищу, колдовали над ней, примешивая в нее разные приворотные снадобья. Мы и по сей день говорим: «Что ты там колдуешь на кухне?» или «Что ты там колдуешь над пирогом?», имея в виду особое старание и искусство, с которыми женщина относится к приготовлению еды. Мы считаем, что через еду получаем дома любовь и заботу, здоровье и силу. Помимо этого есть и еще один аспект, не утративший своей актуальности: всякое приготовление и совместное принятие пищи – действие сакральное. Эта совместность и обозначает целостность собравшихся за столом. Преломить с кем-то хлеб, собрать друзей и близких на пышное застолье означает не что иное, как собрать всех в круг, сделать это сообщество замкнутым кругом своей семьи в широком смысле слова. Разделение еды – по сути породнение, и женщина, которая эту еду готовит (распределяет часто мужчина) – в самом основании этого породнения, не только физически, но и ритуально.
Мы как носители культуры идентифицируемся через наше отношение к еде. Наша хлебосольность и стремление сразу накормить случайно зашедшего в любое время гостя – не только рудимент отношения к путнику в огромной холодной стране, но и остаток старого общинного ритуала: разделить хлеб, что Бог послал, – ни что иное, как подчеркивание родственности, предложение родственности, осуществляющее через совместную еду. Отсюда же наш протест против одиночного принятия пищи в семье («Ты что, даже не сядешь со мной?»). На рациональном уровне не понять, почему утоляющий голод хочет компании, но по сути понятно – без компании нарушается ритуал обозначения родства.
Уже в русских сказках мы видим особую роль еды – даже Баба-Яга должна вначале покормить да напоить героя, прежде, чем его расспрашивать. Еды же касается и второе испытание, которому царь подвергает своих невесток в сказке о Царевне-Лягушке: надобно испечь для него хлеб.
В классической русской литературе связь женщины и еды теряется, в первую очередь, потому, что в бытописании, как и в самом быту, начинает преобладать европейский канон. Царство еды мы обнаруживаем лишь у Н. В. Гоголя и Н. С. Лескова, но с любовной темой и в одном, ни в другом случае соотнести это невозможно. В любовных признаниях, которые служат пищей для этих наших рассуждений, конечно, «плюшками не балуются». Но сам наш быт, где женщина по-прежнему кормит и поит, укрепляет нас в мысли, что сакрализация женщины по-прежнему присутствует в нашей культуре. Да и понятие (выражение) Родина-мать существует только у славянского мира, напоминая о том, как многосложно мы мыслим женский образ. Эта многосложность женского образа, и связанного с ним умения околдовывать и очаровывать, возможно, отчасти объясняет, почему в России не было инквизиции. Не считали их ведьмами, не порицали магические практики, которые имели сакральные корни.
Как это нам ни покажется странным, еще со времен Древней Руси любовь как мотив для создания семейных уз почиталась и уважалась. В других культурах, близких и далеких, это было совсем не так. Сам по себе образ женщин Древней Руси неоднократно описывался, и сейчас уже ни для кого не секрет, сколь масштабны были личности древнерусских женщин и сколь существенную роль играли их особенные способности в жизни окружающих. Не исключено, что именно благодаря этому факту в нашей культуре столь высоко ценятся эмоциональность и иррациональность, воплощенные, как мы увидим дальше, в самом нашем понятии любви, безусловно, понятийно развитом женщиной.
Удивительным образом все описанное здесь напрямую отразилось в любовной риторике, которая в изобилии представлена в русской литературе, начиная с XIX века. Наблюдая за любовными признаниями и вычленяя из них смысловые стереотипы, мы увидим, как мужчины и женщины апеллируют именно к этим древним, уже очевидно не проявляющимся стереотипам.
Русская культура удивительно сохраняет древности. Несмотря на то, что наша культура любовного объяснения, произносимого текста, какие-то внешние атрибуты, как и сама форма романа, во многом были заимствованы из европейской, в частности французской, культуры, вся ритуальность, содержательная логика в ней остались русские. Да и героини в русской литературе, хоть в большинстве своем и говорят по-французски, представляют собой глубинно-русские типы. Было бы немыслимо представить себе в центре русского любовного объяснения европейский или азиатский ход разговора. Разве что в «Герое нашего времени» Лермонтова, где Бэла активно участвует в сцене объяснения своим красноречивым и принятым в ее культуре молчанием.
