Александр Гриценко - Антропология революции

Однако без этого вмешательства невозможно воспринимать исторические изменения в качестве революционных перемен. Доказательство тому — не только наше растущее нежелание признавать классические представления о революциях, унаследованные нами из прошлого. Налицо течения и явления настоящего, которые всего несколько десятилетий назад произвели бы мощные революционные последствия, а сегодня переживаются в пределах совсем иных предпосылок. Достаточно обратиться к президентской кампании Барака Обамы. Еще недавно нарушение привычного хода вещей — притязания чернокожего на пост президента США — неизбежно привело бы к революционному дискурсу. Однако в нынешнем, новом настоящем сам Обама вынужден предусмотрительно говорить о своем успехе как о возврате к основополагающим ценностям нации; ему приходится — без особых на то оснований — выводить себя за пределы устоявшейся политической системы, чтобы избежать упоминаний о революции, присущей этой системе; и само название книги Обамы, «Дерзость надежды», предполагает, что мы, американцы, снова дерзнули предвидеть будущее, как делали это в старом добром прошлом.

ПОЛИТИЗАЦИЯ ИНТЕЛЛЕКТУАЛОВ

И. С. Дмитриев

Пьер Симон Лаплас — маленький император большой науки

Состояние французской науки при ancien régime и в первое пятилетие революции многократно рассматривалось в историко-научной литературе[91]. Гораздо меньше внимания было уделено научной жизни Франции посттермидорианского периода и наполеоновской эпохи[92].

В этой статье на примере биографии П. С. Лапласа (1749–1827) будет рассмотрена одна из линий поведения ученых в период от Термидора до отречения Наполеона, но предварительно будет дана общая характеристика социальных, политических и культурных аспектов существования французской науки в указанный период, поскольку они и формировали тот контекст, в котором складывалась карьера Лапласа. Его фигура привлекла наше внимание потому, что он был не только одним из крупнейших ученых своего времени, но и человеком, оказавшим (отчасти — благодаря своему таланту и авторитету, отчасти — вследствие своей близости к власти) заметное влияние на формирование посттермидорианского научного сообщества.

Как известно, во время Французской революции ряд французских ученых и инженеров встали на сторону якобинцев, активно сотрудничая с властями, особенно в период с июня 1793-го по июль 1794 года. Эти, по выражению Кена Альдера, «techno-Jacobins»[93] (то есть «солдаты партии», обладавшие научно-техническими Познаниями) образовали замкнутый круг лиц, связанных друг с другом отношениями взаимного патроната, общностью политических взглядов (в том числе и согласием с возможностью использования террора как законного политического средства)[94], а иногда, как в случае Л. Гитона де Морво и К. А. Приёра де ла Кот д’Ор, еще и узами родства[95]. Такое единство способствовало взаимной помощи, иногда в очень трудных ситуациях: так, химик и политический деятель Ж.-А. Ассенфратц, к примеру, добился освобождения из тюрьмы академика А.-Т. Вандермонда, с которым его связывали годы сотрудничества с Лавуазье и совместная работа по руководству «Atelier de Perfectionnement». С другой стороны, отношение к «чужакам» в этом научно-инженерно-политическом братстве было совершенно иным: примеру, К. А. Приёр де ла Кот д’Ор без колебаний исключил осенью 1793 года Ж.-Ш. Борда, Ж. Б. Деламбра, Ш. Кулона, Ж.-П. Бриссо и П. Лапласа из «Commission des Poids et Mesures», ссылаясь на необходимость «улучшения общественной морали»[96], что не только ухудшило материальное положение изгнанных, но и сделало их более уязвимыми в обстановке политических репрессий.

Тем не менее после падения Робеспьера многие из этих бывших якобинцев в своих многочисленных выступлениях не скупились на проклятия в адрес Неподкупного и его клики.

Революция открыла ученым и инженерам дорогу в мир большой политики. М. Ж. А. Н. Кондорсе, Ж. С. Байи, Приёр, Л. Карно, Г. Монж, А.-Ф. Фуркруа, Гитон де Морво и многие другие занимали ответственные государственные посты, они были членами Конвента, министрами, входили в правительственные комитеты и комиссии. Это, разумеется, свидетельствовало о повышении их социально-политического статуса, но одновременно ставило перед ними проблемы политического выбора и политической ответственности, которые приобрели особую остроту после 9 термидора II года Республики. Или, по другому календарю, после 26 июля 1794 года.

Сотрудничество ученых и инженеров с режимом якобинской диктатуры, их участие в ликвидации Академии наук, их подписи под смертными приговорами и другие подобные факты и эпизоды в условиях нарастающего посттермидорианского «белого террора» — террора политического возмездия — могли стать основанием для самых тяжких обвинений. Промедление с оправданиями, равно как и с изъявлениями лояльности новому режиму, было воистину смерти подобно.

Отвечая на очередные «вызовы эпохи», бывшие якобинцы-«технари», конечно, не придумали ничего нового. Их оправдания строились по той же схеме, которая использовалась в подобных ситуациях как задолго до них, так и в последующие столетия: «Мы — люди науки (техники, литературы, искусства и т. д., нужное подчеркнуть) — были рядовыми солдатами партии (Якобинского клуба, Комитета общественного спасения, Комитета государственной безопасности и т. д., ненужное вычеркнуть) и, находясь у кормила власти, выполняли свой гражданский долг (извлекали селитру из навоза, лили пушки, спасали, как могли, отечество и т. д.) и потому мы не можем нести ответственность за ошибки и преступления наших главарей, ибо мы были их жертвами». Именно в таком духе выступил, к примеру, Жак-Николя Бийо-Варенн на первом заседании Якобинского клуба после 9 термидора: «Пусть этот пример [Робеспьера] научит нас никогда больше не творить себе кумира. Мы были жертвами Лафайета, Бриссо, бесчисленного множества других заговорщиков»[97]. Бывшие же главари утверждали (если, разумеется, им удавалось дожить до того времени, когда им давали возможность что-либо утверждать), что они всегда «выполняли волю народа, в том числе и его лучших представителей (людей науки, техники, литературы, искусства и т. д., ненужных вычеркнуть), и потому они, лидеры рухнувшего режима, ни в чем не виноваты»[98]. Этот порочный круг «единства» народа и его главарей еще никому разорвать не удавалось.

Более того, бывшие «techno-Jacobins» заявляли, что каждый из них, занимая важные государственные посты, отвечал исключительно за свой круг вопросов и прямого отношения к кровавому режиму этого вандала и «чудовища» (за три месяца до того именовавшегося «Орфеем, научающим людей первоначалам цивилизации и морали»[99]) не имел. Карно в Комитете общественного спасения отвечал за военные вопросы, Приёр — за военно-инженерную политику, Линде — за продовольственное снабжение и т. д., политические же решения — целиком на совести «триумвирата» (то есть Робеспьера, Сен-Жюста и Кутона). А что касается подписей всех членов Комитета под смертными приговорами Дантону, эбертистам и другим жертвам террора, то это, как разъяснил изумленному Конвенту Карно, — «просто чисто механическая операция», знак того, что подписавший с данным документом ознакомился[100], но за последующую, очевидно, также «чисто механическую операцию» — гильотинирование на Гревской площади — он никакой ответственности не несет.

«Наш бывший тиран, — заявил в августе 1794 года Фуркруа, — …исполненный злости ко всем, кто обладал знанием, <…> всегда с подозрением, яростью и завистью относился к ученым <…>, поскольку понимал, что они не согнутся перед ним»[101]. Величавый образ несгибаемого ученого, стоящего перед Неподкупным, — разумеется, плод небескорыстного воображения Фуркруа. Характеристика «вандалы» использовалась по отношению к свергнутому «триумвирату» не намного реже, чем «кровопийцы», «заговорщики», «убийцы», «деспоты» и т. д.

Главной целью подобных выступлений была демонстрация героических и плодотворных усилий ученых и инженеров по спасению Республики — авторами же всех неудач и инициаторами террора неизменно объявлялись политические лидеры режима. Для этого злодеяния последних часто преувеличивались (некоторые историки даже говорят о «the myth of Jacobin vandalism», называя творцами легенды Ж. Ф. Лагарпа и А. Б. Грегуара[102]). Ученые же, сотрудничавшие с властью, изображались при этом героями, действовавшими в интересах страны и добивавшимися успехов вопреки желаниям и разрушительному напору главарей преступного режима.