Вячеслав Костиков - Роман с президентом
Борис Николаевич, похоже, верил в реальность невиданной американской щедрости. Может быть, в чрезмерной доверчивости той поры виноваты и чисто психологические факторы. Это был период жесточайшей критики Ельцина со стороны Верховного Совета. И конечно же, на этом фоне было приятно слышать о высоких оценках со стороны Запада, о грядущих кисельных реках с долларовыми берегами.
Думаю, что в этих переоценках отчасти виновата была и наша демократическая пресса. В тот период она тоже была подвержена «вашингтономании» и в какой-то мере утратила критическое чутье. Конфронтация же в обществе была столь сильна, что разумные предостережения, звучавшие со страниц «Правды» или «Советской России», воспринимались демократами как «злобные инсинуации» и клевета на внешнюю политику России.
Именно поэтому крайне полезно было довести до сведения президента отрезвляющие оценки. И такие оценки были.
Достаточно критический анализ внешней политики России этого периода содержался в аналитической записке «Россия в новом историческом и мировом контексте», подготовленной Институтом Европы Российской Академии наук. Она поступила в Секретариат президента в конце июля 1992 года. Именно в это время в российское общественное мнение активно внедрялась идея о возможности особых отношений России и США и — на основе этих отношений вступления России в НАТО.
Оценки, содержавшиеся в аналитической записке, явно контрастировали с оптимистическими заявлениями МИД. Но Козырев тогда был одним из символов демократической России и постоянным объектом нападок со стороны оппозиции. «Крови» Козырева, как некоей ритуальной жертвы, требовал Верховный Совет. Одного этого было достаточно, чтобы президентская команда проявляла в отношении министра иностранных дел охранительную солидарность. Мне неоднократно приходилось и по поручению Бориса Николаевича, и по собственной инициативе выступать с опровержениями по поводу его отставки.
Очень бережно к фигуре А. В. Козырева относились и западные партнеры. Был момент, когда чуть ли не каждый приходивший в Кремль на встречу с президентом высокопоставленный посетитель из Западной Европы, и особенно США, просил Б. Н. Ельцина «не сдавать Козырева». Я не помню, чтобы так ратовали за Е. Т. Гайдара, хотя он тоже слыл западником. В конце концов Борису Николаевичу это навязчивое заступничество, видимо, изрядно надоело. «Что они так заступаются за Козырева?» — недовольно заметил он однажды.
Так или иначе, но Козырев той поры был одной из «священных коров» на демократическом пастбище, и всякая атака на него воспринималась как атака на всю президентскую команду.
Моя первая реакция на аналитическую записку Института Европы была именно такой. Вместе с тем что-то в этой записке заставило меня еще и еще раз перечитывать ее. В сущности, это был один из первых документов, в котором четко говорилось о том, что демократия демократией, а у России были, есть и будут «неисчезающие стратегические национальные интересы». «Ибо в конечном счете даже для наших новых партнеров мы представляем существенную ценность лишь при сохранении специфики нашего взгляда на мир и вклада в мировую политику». После долгих сомнений, хотя это и не входило в мою компетенцию, я сделал аннотацию этого аналитического документа и передал ее Борису Николаевичу. Он был очень удивлен. Оказалось, что ему об этом важном аналитическом документе не доложили.
Демократы часто упрекали Ельцина в неумении противостоять натиску реакции. Я вспоминаю бурные заседания Президентского совета той поры, на которых постоянно звучали призывы «прихлопнуть» Верховный Совет и крепнущую коммунистическую оппозицию. Нельзя было не заметить, как переживал и мучился Борис Николаевич, слушая такие упреки. Он сам был детищем радикальной демократии, и эти призывы внутренне импонировали ему. На какое-то время он загорался, выслушав очередной призыв «раздавить гадину». Особенно эффектно они звучали в «исполнении» Марка Захарова или Святослава Федорова, поскольку и тот и другой делали это на высшей эмоциональной ноте и не без артистизма.
Но я представляю, как мучился Борис Николаевич, когда после таких всплесков он оставался ночью один. Кому верить? На кого опереться? За его спиной не было ни собственной партии, ни движения. Период уличной, «праздничной демократии» с антикоммунистическими лозунгами, с безоглядной поддержкой Ельцина, с иллюзиями быстрой победы и быстрого экономического чуда — завершался. Начинались серые будни строительства гражданского мира. Нужно было искать новые точки опоры. Нужны были новые лозунги.
Видимо, не до конца улавливая масштаб негативных настроений, Ельцин все еще обращается к населению с призывом потерпеть. Ему и в самом деле казалось, что «еще немного, еще чуть-чуть» и желанная стабилизация, «а затем и медленный подъем» покажутся из-за горизонта.
В этом ключе было выдержано и обращение президента к народу по случаю годовщины августовского путча.
На следующий день после трансляции обращения я обзвонил нескольких знакомых журналистов: «Ну, как? Какое впечатление?» В оценках слышались нотки разочарования. Но никто не мог ясно сказать, что же конкретно не получилось. Меня это очень обеспокоило. И я обратился в фонд «Общественное мнение» с просьбой провести анализ откликов населения на последнее выступление Ельцина.
Исследование проводилось в семнадцати городах России и выявило весьма неутешительную картину. У большинства из тех, кто слышал президента, его выступление вызвало разочарование. Наибольшее раздражение вызывали напоминания о терпеливости русского народа, призывы еще немного потерпеть. На основе выводов фонда я подготовил для Бориса Николаевича короткое резюме. Насколько мне известно, больше президент народ к терпению не призывал.
Расстановка политических сил осенью 1992 года была такова, что ни одна из противоборствующих сторон — ни президент со своей командой, ни Верховный Совет, возглавляемый Русланом Хасбулатовым, не имели в обществе реальной опоры. Российская глубинка все дальше уходила от политики. Регионы жили своей нелегкой жизнью, постепенно приноравливаясь к новым условиям рынка. Но вся политика по-прежнему делалась в Москве. Огромную роль по-прежнему играла московская пресса, несмотря на резкое падение тиражей.
Социологические опросы того времени свидетельствовали, что пресса в целом и журналисты в частности пользовались, в отличие от органов власти, депутатов и политиков, наибольшим доверием у населения.
За обладание этим мощным рычагом влияния и развернулась настоящая битва между исполнительной и законодательной властями.
Формальным поводом для открытия «боевых» действий послужил острый конфликт между газетой «Известия» и Верховным Советом, точнее его спикером Р. Хасбулатовым. Газета несколько раз публично уличила его во лжи. В Верховном Совете началась шумная кампания за ревизию демократического Закона о печати. Фактически речь шла о попытке введения цензуры в виде «наблюдательного совета».
Нужно было думать о защите.
Трудности вовлечения президента в борьбу за прессу состояли в ток, что, по моему мнению, Ельцин в то время недооценивал опасности со стороны Верховного Совета не только для прессы, но и для демократии вообще. Ему казалось, что и с Р. Хасбулатовым и с Верховным Советом можно договориться. И он постоянно шел на маленькие уступки, а это только разжигало аппетиты Хасбулатова. Мне звонили главные редакторы, журналисты, деятели культуры и все в один голос говорили: президент утратил чувство опасности, он шаг за шагом отдает власть Хасбулатову. Возможно, Ельцину давало уверенность и спокойствие то, что он крепко, как ему казалось, держал в руках контроль над силовыми структурами. Последующие события, и в частности предательство тогдашнего главы ФСБ Виктора Баранникова, входившего в круг самых близких президенту людей, показали, что вера в людей без стойких убеждений, а призванных в команду по формуле «лично предан» себя не оправдывает.
В силу своего «политического происхождения» и политического опыта, большая часть которого приходилась на советский период, Б. Н. Ельцин никогда не испытывал особых симпатий к журналистам. Мне думается, что он так до конца и не осознал, что СМИ стали самостоятельной политической силой, с которой нужно и считаться, и работать. К некоторым известным деятелям из мира прессы и телевидения он испытывал тайное недоверие, полагая, что они работают на Горбачева. Принято связывать скандальное отстранение Егора Яковлева от должности председателя телевизионного канала «Останкино» с тем, что на него «накапал» О. Галазов, лидер Северной Осетии, обвинивший телевидение в раздувании национальной вражды. Однако стремительность расправы с Е. Яковлевым и оскорбительность формы отставки свидетельствовали скорее о том, что обида на него долго тлела. Попытку убедить президента отменить или изменить свое решение, кроме меня, предпринимали Гайдар, Полторанин, главный редактор «Известий» Голембиовский. Мы опасались, что отстранение Е. Яковлева, человека известных демократических убеждений, нанесет ущерб президенту в среде СМИ. Но наши усилия не увенчались успехом. Через некоторое время президент все-таки осознал, что допустил бестактность, и в косвенной форме попросил извинение. Однако Е. Яковлев извинений не принял.
