Наоми Кляйн - Доктрина шока. Становление капитализма катастроф

Мурат Курназ, уроженец Германии, столкнулся с подобным обращением в американской тюрьме в Кандагаре: «Это было только начало, поэтому там не было абсолютно никаких правил. Они могли делать все что угодно. Они избивали нас все время. Они применяли электрошок. Они погружали мою голову в воду»[128].

Реконструкция не удалась

К концу нашей первой встречи я попросила Гейл Кестнер рассказать подробнее о ее «электрических сновидениях». Она сообщила, что часто видит во сне ряды пациентов, спящих под воздействием лекарств. «Я слышу вскрики, стоны, голоса, говорящие: «Нет, нет, нет». Я помню, что это такое — проснуться в этой комнате: я была вся потная, чувствовала тошноту, меня рвало — а в голове было очень странное ощущение. Как будто бы у меня там какой–то шарик, а не голова». Рассказывая об этом, Гейл, казалось, внезапно куда то унеслась: она откинулась в своем голубом кресле, а ее дыхание стало тяжелым. Она опустила веки, и я могла заметить, как под ними быстро вращаются глазные яблоки. Затем она приложила ладонь к правому виску и произнесла низким и насыщенным голосом: «У меня приступ воспоминаний. Надо, чтобы вы меня отвлекли. Расскажите мне об Ираке — о том, как там все было плохо».

Я напрягала ум, чтобы в этих странных обстоятельствах рассказать подходящую историю о войне, и мне пришли в голову относительно благополучные воспоминания о жизни в «зеленой зоне». Постепенно черты лица Гейл смягчились и дыхание стало глубже. Она снова посмотрела на меня своими голубыми глазами:

– Спасибо. У меня был приступ воспоминаний.

– Я знаю.

– Но как вы догадались?

– Вы же мне сами сказали.

Она наклонилась и написала что–то на клочке бумаги.

В тот вечер, простившись с Гейл, я продолжала думать о том, о чем не хотела говорить в ответ на просьбу рассказать об Ираке. Я не могла ей сказать, что она сама напомнила мне Ирак; я не могла избавиться от ощущения, что ее история — история человека, подвергнутого шоку, и история подвергнутой шоку страны каким то образом связаны как различные проявления одной и той же ужасающей логики.

Теории Кэмерона основывались на том, что пациент после применения шока впадает в регрессивное состояние и это создает условия для «возрождения» нового, здорового человека. Хотя эта мысль вряд ли принесет облегчение Гейл с ее переломанными позвонками и разрушенной памятью, но Кэмерон в своих работах описывал это разрушительное воздействие как созидание, подарок его счастливым пациентам, которые в результате применения суровой шоковой терапии смогут родиться заново.

С этой точки зрения вся деятельность Кэмерона представляется полным провалом. Сколь бы ни была глубока регрессия, которую он вызывал у пациентов, они никогда не вбирали в себя и не усваивали бесконечно повторяющиеся внушения, записанные на пленку. Хотя доктор был гением разрушения, он так и не смог переделать человека заново. Согласно исследованию, проведенному после ухода Кэмерона из Института Аллана, 75 процентов его бывших пациентов чувствовали себя после терапии хуже, чем до ее начала. Из пациентов, которые до госпитализации имели работу с полной занятостью, более половины оказались не в состоянии ее продолжать, а многие из них, подобно Гейл, страдали от множества новых физических и психологических нарушений. «Управление психикой» абсолютно не действовало, и Институт Аллана в итоге запретил эту терапию [129].

Нетрудно понять, что проблема заключалась в предпосылке, на которой строилась вся теория: в идее, что прежде исцеления надо стереть все, что было раньше. Кэмерон был уверен, что, стоит отбросить все привычки, стереотипы поведения и реакций, воспоминания, пациент придет к девственному состоянию «чистого листа». Но сколько бы он ни применял электрошок, ни накачивал пациентов лекарствами и ни лишал их ориентации, это состояние оставалось недостижимым. Получался только обратный результат: чем яростнее было воздействие, тем сильнее расшатывалось здоровье пациента. Его психика не становилась «чистой», память разрушалась, уверенность изменяла.

Капитализму катастроф присуща та же самая неспособность отделить разрушение от созидания, мучение от исцеления. Я это постоянно ощущала в Ираке, нервно оглядываясь по сторонам в ожидании очередного взрыва. Ревностные энтузиасты, которые верят в благую силу шока, архитекторы американо британского вторжения в Ирак, воображали, будто их силовое воздействие окажется столь ошеломляющим, столь мощным, что иракцы войдут в состояние, похожее на замедленную анимацию вроде той, что описана в руководстве Kubark. И это приоткроет дверь для новых возможностей: тогда завоеватели применят шоковое воздействие иного рода — экономическое, — и в результате на чистом листе послевоенного Ирака возникнет образцовая демократия со свободным рынком.

Но никакого чистого листа не появилось — только разбросанные булыжники и истерзанные озлобленные люди; как только эти люди начинали сопротивляться, на них воздействовали новыми шоковыми ударами, многие из которых основаны на опытах, применявшихся к Гейл Кестнер много лет назад. «Мы прекрасно умеем сражаться и все разрушать. Но день, когда я потрачу больше времени на восстановление, чем на битвы, будет прекрасным днем», — сказал генерал Питер Чиарелли, командир Первой бронекавалерийской дивизии армии США через полтора года после официального окончания войны [130]. Этот день так и не наступил. Подобно Кэмерону, доктора шока в Ираке могут разрушать, но абсолютно неспособны что–то отстроить вновь.

Глава 2. Еще один Доктор–Шок: Милтон Фридман и поиски лаборатории «Радикальной экономической свободы»

Экономические технократы способны тут провести налоговую реформу, создать новый закон о социальном обеспечении или изменить режим обмена валюты там, но им никогда не доводилось действовать в роскошных условиях чистого состояния, где можно беспрепятственно выстроить оптимальную структуру экономической политики.

Немногие академические заведения были столь плотно окутаны легендами, как экономическое отделение Чикагского университета в 1950‑е годы. Его представители осознавали, что это не просто учебное заведение, но школа мысли. Там занимались не обучением студентов, но созданием и укреплением чикагской школы экономики, рожденной в узком кругу консервативных ученых, идеи которых представляли собой революционный бастион сопротивления «статистическому» мышлению, господствовавшему в то время. Войдя в дверь корпуса социальных наук, над которой красовалась надпись «Наука — это измерение», человек попадал в знаменитый буфет, где студенты, испытывая интеллектуальные силы, дерзали оспаривать мнения своих великих профессоров; вошедший сюда понимал, что оказался тут не ради прозаического получения диплома. Он вступал в ряды бойцов. Как об этом говорил Гэри Бекер, экономист консервативного направления и нобелевский лауреат, «мы были воинами в сражении почти со всеми остальными людьми нашей профессии»[132].

Подобно отделению психиатрии в Университете Макгилла в те же годы, отделение экономики Чикагского университета находилось под властью амбициозного и харизматичного человека, который сознавал свою миссию — он намеревался совершить полный переворот в сфере науки. Этого человека звали Милтон Фридман. Хотя многие его наставники и коллеги столь же неистово, как он, верили в laissez faire — радикальную свободу рынка от вмешательства государства, — именно энергия Фридмана наполняла его школу революционным горением. «Меня постоянно спрашивали: «Почему ты так взволнован? Идешь на свидание с красивой женщиной?» — вспоминает Бекер. Я отвечал: «Нет, иду на занятие по экономике!» В самом деле, учиться у Фридмана — в этом было какое то волшебство»[133].

Миссия Фридмана, как и Кэмерона, основывалась на мечте о возвращении к состоянию «естественного» здоровья, когда все уравновешено до того, как действия людей создадут определенные стандарты мышления и поведения. Кэмерон мечтал вернуть к такому первоначальному состоянию психику, а Фридман мечтал избавить от старых паттернов общество, чтобы оно могло вернуться к состоянию чистого капитализма, очищенного от любых помех: регулирования со стороны правительства, препятствий для торговли и укоренившихся привычек людей. Кроме того, Фридман, подобно Кэмерону, считал, что, когда экономические отношения крайне искажены, есть только один путь достижения состояния до «грехопадения» — сознательно вызвать мучительный шок: только «горькие лекарства» помогут очиститься от этих нарушений и порочных паттернов. Кэмерон вызывал шок при помощи электричества; основным средством Фридмана была политика — шоковое лечение, к которому он призывал уверенных в своих силах политиков тех стран, где царил беспорядок. Однако в отличие от Кэмерона, который всегда мог применять свои любимые теории на практике, используя ничего не подозревавших пациентов, Фридману понадобилось два десятилетия исторических переворотов, пока ему не представился шанс осуществить свои заветные мечты о радикальном опустошении и воссоздании на практике.