«Наши» и «не наши». Письма русского (сборник) - Александр Иванович Герцен
– А что, ваш Гамлет показывается?
– Без сомнения. Он поминал вас несколько раз; «он, – говорит, – сбивается еще, а впрочем, на хорошей дороге», ха! ха! ха!
– И то хорошо. Пойдемте к нему.
– С удовольствием.
Евгения Николаевича я нашел сильно постаревшим. Лицо его, больше покойное, получило какой-то клерикально-задумчивый оттенок; сухая, матовая бледность придавала его лицу что-то неживое; темные обводы около глаз, больше прежнего впавших, делали зловещим прежнее грустное выражение их.
– Вы бежите от нас, Евгений Николаевич, за океан, – сказал я ему.
– И вам советую.
– Что же так?
– Утомительно-с очень здесь.
– Да ведь вы это знали и прежде, вы мне говорили это восемь лет тому назад.
– Это правда, но, признаюсь, я думал, что будет война.
– Какая война?
– Война! – И он покрутил рукой.
– Это вы в Калабрии сделались таким кровожадным?
– Мне, собственно, ничего, но больно быть свидетелем, вчуже жаль молодое поколение.
– Да войну вам на что? Чтоб помочь молодому поколению?
– Я не виноват, вопрос так стал.
– Каюсь вам чистосердечно, что ясно вашей мысли не понимаю.
– Нашла коса на камень! – вставил Филипп Данилович.
– Это оттого, что вы и сомневаетесь, и верите. Это беда-с. «Ясно, что столы не вертятся», а тут вопрос: «Ну, а как столы в самом деле вертятся?» – оно и не ясно-с. Вот Филипп Данилович другое дело, он ортодокс, он и знает, как там прогресс идет и все так к лучшему. А я вот, как ни прикидываю, вижу, что люди заступили за постромку и все дальше и дальше несутся в болото.
– Лошадь заступила за постромку, так ей ноги прочь, сейчас ампутацию. Радикальное лечение! – заметил лекарь.
– Найдите снадобье – и ампутации не надобно. А как его нет, так так и оставить больного? Западные народы из сил выбились, да и есть от чего, они хотят отдохнуть, пожить в свое удовольствие, надоело беспрестанно перестраиваться, обстраиваться да и ломать друг другу домы. У них все есть, что надобно, – и капиталы, и опытность, и порядок, и умеренность… что же им мешает? Были трудные вопросы, были любимые мечты – все улеглось. На что вопрос о пролетариате – и тот утих. Голодные сделались ревностными поклонниками чужой собственности, в надежде приобрести свою, сделались тихими лаццарони индустрии, у которых ропот и негодование сломлены вместе со всеми остальными способностями, и это, без сомнения, одна из важнейших заслуг фабричной деятельности… а покоя все нет как нет… держи войско, держи флоты, трать все выработанное на защиту – кто же, кроме войны, может покончить с войском?
– Это гомеопатически клин клином вышибать, – заметил Филипп Данилович.
– Можно ли, – продолжал мой чудак, – беззаботно работать в своем садике, зная, что возле, в ущелии, какой-нибудь вертеп бандитов, пандуров, янычар?
– Позвольте, – перебил Филипп Данилович, – одно слово: пари на бутылку бургунского, что вы не знаете, кто эти тормозы просвещенья, прогресса – эти пандуры и янычары!
Что ж, Австрия и Россия?
– Ха-ха-ха, наверняка обыграл. За вами бутылка шамбертен – я другого не люблю.
– Ну, помилуйте, – заметил с упреком Евгений Николаевич, – что же Австрия может сделать? Страна употребляет все усилия, чтоб не умереть, натягивает все мышцы, чтоб части не расползлись, ну где же ей кому-нибудь грозить? Человек одной рукой придерживает ногу, чтоб она без него не ушла, а другой – голову, чтоб она не отвалилась. А тут говорят, что она на драку лезет. Пора и Россию после кампании отчислить из пугал; ее не только никто не боится, но на нее никто и не надеется больше – ни сербы, ни болгары, ни все эти славянские патриоты, отыскивающие с IV столетия свое отечество и свою самобытность. Да это и хорошо, пусть Россия «чает жизни будущего века», а в настоящем отучает чиновников воровать да помещиков драться. В Европе есть гнеты, почище устроенные, от которых воздуха в легких и покоя в сердце недостает.
– Так это вы Англию и Францию так честите?
– Без сомнения; еще с Англией можно бы было как-нибудь сладить, она все эдак потихоньку, за углом, отрицательно давит, тут поддерживает дряхлое, там так притиснет молодое, что оно расти перестанет; голодного встретит, говорит ему: «Что ж, с богом, ты свободный человек, иди, я тебя не держу». А Франция… ну, помилуйте, один батальон; за барабаном и двумя дудками вся Франция пойдет куда хотите – в Казань, Рязань, а в Англию она и без барабанов вплавь бросится, лишь бы в доках-то, в Сити похозяйничать, как в пекинском дворце. Кто мог ждать, что эти два заклятых врага будут покойно смотреть друг на друга с той ненавистью, которую не могли преодолеть ни века, ни образование, ни торговая выгода, и притом сдвигаясь все ближе и ближе, так что уж между Парижем и Лондоном остается только десять часов езды? С одной стороны Ламанша legion d’honneur[263], с другой – Habeas corpus[264], и они терпят друг друга! Понимаете ли вы это – так страстно ненавидеть и не иметь духу? После этого я решительно в Техас.
– Понять трудно, это правда, но что оно так – это не совсем дурно. Вот уже когда ваша война будет и французы переплывут Ламанш, чтоб освободить Англию, тогда я и сам отправлюсь в Техас.
– A la bonne heure![265] – вскрикнул обрадованный Филипп Данилович.
– Дренаж-с, война – дренаж-с для расчистки места и воздуха. Где ж им в Лондоне остаться. Москва не Лондон, и то взяла всяких немцев по дороге да и пошла в Париж.
– Или у вас есть в запасе какой-нибудь Людвиг XIX?
– В нем не будет надобности.
– Евгений Николаевич, – сказал я, помолчав, – и все-то это для того, чтоб дойти до голландского покоя и за эту похлебку из чечевицы проститься с лучшими мечтами, с святейшими стремлениями.
– А чем худо, – заметил Филипп Данилович, снова показывая свои белые зубы, – есть сельди да вафли с чистой совестью и такой же салфеткой в доме, который только что выстирали, с женой из рубенсовских мясов, и кругом мал мала меньше. Скидам, фаро и кюрасо, я больше ничего голландского не знаю. Ха-ха-ха, из чего бились все ваши Фурье да Овены!
– Не они одни; католики и протестанты, энциклопедисты и революционеры… все из чего бились? А их труд, их вера, их борьба, их гибель… это разве ничего? Вам еще надобно, чтоб и весь господня, и Feste Burg[266], и фаланстер, и якобинская республика – все бы в самом деле осуществилось? Я помню…
Он приостановился и
