Живой Журнал. Публикации 2008 - Владимир Сергеевич Березин
— Да нет, это кто бы спорил. Но это же не цимес, приговленный евреем, отношение которого к русской кухне мы определяем. Как не крути, цимес не стал "блюдом русской кухни" и "блюдом украинской кухни" он не стал. И белорусской. (Здесь параллель со стихотворением, созданным евреем на идише, скажем). Но, допустим, еврей сделал замечательный плов. Это нормальный повод для гордости всего города Хайфы, но от этого он не становится блюдом еврейской кухни, а остаётся таджикским (скажем) пловом.
— Это ведь ещё как в литературе — и в том, и в другом всё определяется в основном языком. Мне кажется, что было бы интересно выявить эту связь. Ведь может статься, что всякому праязыку соответствовала пракухня. В каждом очаге цивилизации. Вот бы выявить исторические закономерности, проследить, как острота пищи воздействует на остроту языка, как пряности, привезённые в средние века с Востока, изменили стилистику европейской литературы, и так далее.
— Тут перевод очень важен. Вот Септуагинту перевели так, что ни один грек её понять не смог. Отсюда всё и покатилось между прочим.
— Язык — да! Язык — такая штука, которую надо бы поставить в центр кулинарии. Понятно, что свойства пупырышков языка — явление расовое. И особенности кухни должны быть этнически не передаваемы.
Язык, да.
— Расовое, Вы полагаете? И почему должны быть не передаваемы этнически?
— Мне как-то рассказывали, что у китайцев глаз устроен иначе, чем у европейцев. Не разрез глаз, а именно устройство глазного яблока. И врачи европейцы ещё полгода стажируются, чтобы прооперировать китайский глаз. А что чувствуют китайцы, которые кладут на язык китайский кисло-сладкий соус — мы не узнаем, и никакой перевод не поможет. Это как с алкогольдегидрогиназой — химизм в организме чукчи другой, нежели чем у русского, и совсем не похож на испанца.
Извините, если кого обидел.
24 января 2008
История про Татьянин день
Каждый год в этот день я пишу одно и то же — с праздником, да-да, с праздником.
Это всегда был, после новогоднего оливье, конечно, самый частный праздник, не казённый юбилей, не обременительное послушание дня рождения, не страшные и странные поздравления любимых с годовщиной мук пресвитера Валентина, которому не то отрезали голову, не то задавили в жуткой и кромешной давке бунта. Это был и есть праздник равных, тех поколений, что рядами валятся в былое, в лыжных курточках щенята — смерти ни одной. То, что ты уже летишь, роднит с тем, что только на гребне, за партой, у доски. И вот ты как пёс облезлый, смотришь в окно — неизвестно кто, на манер светлейшего князя, останется среди нас последним лицеистом, мы толсты и лысы, могилы друзей по всему миру, включая антиподов, Миша, Володя, Серёжа, метель и ветер, время заносит нас песком, рты наши набиты ватой ненужных слов, глаза залиты, увы, не водкой, а солёной водой, мы как римляне после Одоакра, что видели два мира — до и после и ни один из них не лучше. Голос классика шепчет, что в Москве один Университет, и мы готовы согласиться с неприятным персонажем — один ведь, один, другому не быть, всё самое главное записано в огромной книге мёртвой девушки у входа, что страдала дальнозоркостью, там, в каменной зачётке на девичьем колене всё — наши отметки и судьбы, но быть или не быть, решает не она, и её приятель, стоящий поодаль, потому что на всякое центростремительное находится центробежное. Чётвёртый Рим уже приютил весь выпуск а век железный вколотил свои сваи в нашу жизнь, проколол время стальными скрепками, а мы пытаемся нарастить на них своё слабое мясо, а они в ответ лишь ржавеют. Только навсегда над нами гудит в промозглом ветру жестяная звезда Ленинских гор, спрятана она в лавровых кустах, кусты — среди облаков, а облака так высоко, что звезду не снять, листву не сорвать, прошлого не забыть, холодит наше прошлое мрамор цокольных этажей, стоит в ушах грохот дубовых парт, рябят ярусы аудиторий, и в прошлое не вернуться.
С праздником.
Извините, если кого обидел.
25 января 2008
История про благородное собрание
Поверь мне, брат Мидянин, все они тут оскотинели, разве за волосья друг друга не таскают. Впрочем, селедку они уже достали из банок и начали ейными мордами друг другу в харю тыкать. Или вот позвали меня в баню — говорят, там голые девки будут. Я оживился: радость-то какая мне старичку подвалила.
Но не было там никаких девок, а был лишь голый писатель Пронин. Писатель Пронин обернулся ко мне и говорит:
— А давайте я вам на каменку нассу?
Заплакал я и ушел оттуда.
А пришел я к переводчицам, среди коих было много пригожих девок, но не полюбили они меня, ибо был я нечист.
А как вышел вон, увидел критика Василия Питерского. Он выпоростал рубаху из штанов, и, раскачиваясь, произносил срамные слова.
Мало ты потерял, я считаю.
Извините, если кого обидел.
26 января 2008
История про сны Березина № 279
В этот раз произошёл случай так называемого «полусна», когда я время от времени отбегал из сна в сторону и смотрел на происходящее отстранённо.
Кстати, об отстранении: началось всё с того, что я понял, что заходить домой нельзя: там меня ждёт засада. Кто эти люди — совершенно непонятно.
Но я всё равно, как был с одним портфелем (тут ассоциация с Шкловским, что идёт по Петрограду и видит свет в окне своей комнаты — там чекисты. Он разворачивается и всё также волоча за собой саночки с дровами, уходит прочь).
И я в этом сне ухожу.
Но у меня появляется спутник — случайный свидетель. Не сказать, что этот человек мне не знаком — это, кажется бывший коллега. Он периодически появляется в разных сценах, и видно, что его начинают преследовать за компанию со мной.
Я ночую в квартире своих друзей и рано утром ухожу — но недалеко. Выйдя на карниз второго этажа, пробираюсь в квартиру за стеной. Там идёт ремонт и помещение совершенно пусто.
Там я скрываюсь — потому что ясно, что к друзьям за стеной скоро, быть может, сегодня, придут. Поэтому я отсыпаюсь в пустой ремонтируемой квартире. В ней гулко и повсюду полиэтиленовые завесы.
Утром я покидаю этот дом: снова вылезаю через окно и спускаюсь во
