Газета День Литературы - Газета День Литературы # 97 (2004 9)
Советское государство заражено идеей мировой революции. Но освобождение крестьянами земли для себя не было революцией в понимании большевиков, то есть, означало её конец. Мечта мужика о всеобщем равенстве сбывается, когда он превращается в хозяина. Чтобы продолжить революцию, следовало ликвидировать деревенских хозяев как класс. Индустриализация — такая же борьба с деревней, революционная по своей сути. В земледельческой стране, какой была Россия, половина её населения оказывалась ненужной. Переселение и уничтожение миллионов освобождало огромное жизненное пространство, которое становилось пустотой. Она, эта пустота — есть свидетельство высшей формы нелюбви к реальности, в которой существуют со своей идеей люди земли. Так начатое Белинским, Добролюбовым, Чернышевским, Писаревым, Лавровым, Михайловским продолжили Ленин, Троцкий, Бухарин… Но это тоже "литераторы", подпольные сочинения которых, рассчитанные на массы, стали приговором для России. Они мечтают о мировой революции, как будто о мировой славе, но для этого должна быть уничтожена она, Россия, прекратиться её история. И если уничтожение русского дворянства не становится, да и как будто не может быть её концом, то трагедия крестьянской России объяснима может быть только как сверхъестественное прекращение русской исторической жизни. Так вот напишет Владимир Cолоухин: "А еще удивляюсь я, как им, если бы даже и с благими (как им, может, казалось) целями, как им не жалко было пускать на распыл, а фактически убить и сожрать на перепутье к своим высоким всемирным целям такую страну, какой была Россия, и такой народ, каким был русский народ? Может быть, и можно потом восстановить храмы и дворцы, вырастить леса, очистить реки, можно не пожалеть даже об опустошенных выеденных недрах, но невозможно восстановить уничтоженный генетический фонд народа, который только еще приходил в движение, только еще начинал раскрывать свои резервы, только еще расцветал."
А что же расцветало в советской России? В 1934 году на Первом Всероссийском съезде советских писателей в "мандатных данных" значится: крестьяне — 129, рабочие — 84, трудовая интеллигенция — 47, дворяне — 1. Главным докладчиком был товарищ Бухарин… "О поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества в СССР" — вот он, главный доклад. Бухарин обращается к делегатам: "Мы, СССР, — вышка всего мира, костяк будущего человечества." Это не призыв победить Россию, какой она была — а обращение к победителям. И кто они, это большинство? Это крестьянские дети!
Принимая революцию, Есенин, Клюев, Клычков идут в бунт с идеей земли — они поэты крестьянской войны… Бориса Корнилова, Павла Васильева или Твардовского, начиная с их самой молодой веры, подчиняла идея о всеобщем равенстве — это поэты революции… Пришествие людей земли в искусство, как бы в его реальность — всегда бегство, в основе которого разрыв с миром отцов. Твардовский, Корнилов — комсомольцы… Совершенно не случайно, что Есенин, Клюев, Клычков — из раскольничьих семей. Они вскормлены этим духом, отсюда их сознание. Большинство получили образование, какое посчитали нужным дать своим сыновьям родители, а главное — могли себе это позволить, потому что разбогатели, имели торговое дело. Но мы видим, как крестьянский мир начинает рушиться сам в себе. Сыновья не подчиняются отцам. Они бегут в города, обрывая ни что иное как родовую связь с отцовским миром, хоть он для них и свят, как будто прибежище гонимой веры. Твардовскому мир этот уже открыто ненавистен и он порывает с ним, проклиная отцовское богатство.
Разрыв с отеческим миром, с домом — это утрата, на которую обречён всей своей судьбой крестьянский поэт. Поэтому дух этой поэзии — всегда лирическое бездомье, тоска по родному. Здесь смиряется пафос раскола, бунта, и всё проникается тихой жалостью сострадания. У Есенина и Клюева — это жалость к матери… У Твардовского и у Корнилова — понятная, но и невероятная в своей глубине жалость к бедняку… Это сострадание проникнуто любовью. Любовь — спасение. Спасения души ищут они в своей любви, но, принимая страдания покинутой матери или угнетённых батраков, принимают на себя и тайную, запрятанную в них судьбу, боль смертную. И когда трагедия истории исполняется как пророчество, гибнут её пророки. Гибнет Есенин — и захлебнётся в крови крестьянская война. Настаёт черёд Клюева, Клычкова. В действие вступают силы, которые нельзя остановить. Но гибнут и поэты революции… Корнилов, Павел Васильев… Потому что жалость к страдающему на земле мужику, к бедняцкой доле приводит уже к восстанию против советской реальности, то есть к собственной вовлечённости в ту же трагедию и гибель.
В 1934 году, обращаясь к победителям, божок революции очень точно указует на этот, "гибельный путь"; в докладе Бухарина повстречаются посмертно Есенин с Блоком, которых отлучит он от Революции, как будто от места в раю… О Блоке: "он воспринимал революцию трагически, но большим вопросом является, раскрывалась ли эта трагедия для него как оптимистическая". О Есенине: "он принял только первые её этапы, или вернее, первый этап, когда рухнуло помещичье землевладение"… Соцреализм должен избыть трагизм новой эпохи, создать оптимистический миф о реальности, а по сути — другую реальность. Быть может, только Пушкин понимал, что помещик и мужик равны для русской истории, а стало быть, связаны одной судьбой. Дворяне — это люди земли, только проникнутые идеей служения! Помещик и мужик всегда жили по соседству. Быт усадебный неотделим от быта деревенского. И усадьбу, и деревню уединяла от остального мира природа, а питала земля. Крестьянские дети, призванные в искусство, чтобы разрушить культуру "помещичью" уже после того, как мужики победно истребили дворянское присутствие на своей земле, вдруг становятся её продолжателями, потому что наследуют трагедию людей земли. Воспевание "русского начала" — вот приговор. В тридцатые годы его приведут в исполнение, уничтожая крестьянских поэтов как "идеологов кулачества".
Реальность крестьянской России открыли Пушкин, Толстой, Тургенев, Бунин… А воссоздали — Абрамов, Солженицын, Тендряков, Можаев, Залыгин, Носов, Солоухин, Астафьев, Белов, Лихоносов, Распутин, Шукшин… Почти у каждого биография начинается с одних и тех же слов, "родился в селе". Это дети уничтоженных крестьянских семей. Почти каждый рос без отца, познавши, если и не полное, то всё же сиротство. Судьбы отцов были мучительно трагичны для сыновей, а судьбы расстрелянных или посаженных по несправедливому приговору суда — делали чужими себе и всем. Многие начинали работать чуть ли не раньше, чем писать и читать. Сиротство, голодные годы, недетский труд, война — ещё до взрослых лет, начиная жить, они испытали всё то, что вмещало в себя страдальческий опыт всего народа, который даже не назовёшь "жизненным". Но они-то выжили. Должны были погибнуть, как отцы, но выжили, осознавая себя в череде смертей и рождений последними. Их биографии схожи, созвучны эпохе. Но когда опыт их жизненный получит своё художественное воплощение, то окажется вдруг каким-то нарочито отдельным — или, точнее, будет рассмотрен и воспринят, как отдельный.
Пишут о "деревне" — значит, о колхозной жизни, но писали-то о русской земле. Платоновский сокровенный человек — это человек земли. И написанное Шолоховым — написано было о людях земли. Она — тот же тёмный вечный космос, только ещё более непостижимый. "Чевенгур" и "Тихий Дон" появляются как будто из её живой органической массы. Был сказовый стиль, идущий от простонародной речи — у Платонова и Шолохова заговорил сам народ. Весь этот эпический пласт, вышедший наружу, должен был двинуться дальше, но не силой какой-то литературной традиции — а духовным усилием русского народа. Появление эпических произведений о народной жизни было неизбежно, потому что она переполнилась страданиями. Страдали миллионы людей. Эпос рождается, когда в народе возникает всеобщее историческое чувство, будь это великая победа или великое поражение, которые меняют его историю, в которых воскрешается или же уничтожается он сам. Это звучащая история. Его герой — образ народной силы. Богатырь, он заступник — а, значит, правдоискатель; он борец — а, значит, воин, в одиночку совершающий свои подвиги будто чудеса. Мы видим родовые богатырские черты в героях "Чевенгура" и "Тихого Дона". Но эпическим героем в начале XX века становится гибнущий человек, а в мифологическую схватку добра и зла вторгается реальность, в которой брат идёт на брата; едины и жертва и палач. В хаосе братоубийственной войны странствуют по России, умытой кровью, Копёнкин и Мелихов. Пролетарская кобыла и казачий конь несут своих обессиленных печальных рыцарей по убитой земле. Они ищут справедливости для всех, вершат свой суд, а жизнь их исчезает и теряется, силы уходят. "Чевенгур" и "Тихий Дон" — это книги исхода. Они обрываются, как сама история, а пространство их эпическое как будто покрыто трещинами разлома. Оно всё стремится к распаду на какие-то бессвязные фрагменты бытия. Уже из бездны народных страданий и хаоса поднимаются Иван Денисович и Матрёна, Иван Африканыч, распутинская Дарья, астафьевский Аким, можаевские старица Прошкина и Фёдор Кузькин... Наделённые той же богатырской духовной силой одинокие праведники. Как и герои эпоса, они приходят из языка, мышления и души людей земли. Но "Один день Ивана Денисовича", "Матрёнин двор", "Плотницкие рассказы", "Прощание с Матёрой", "Живой" — произведения прямо не обращённые к эпическому прошлому и к национальному преданию. На смену художественному вымыслу в них приходит художественное исследование личного опыта. Это свидетельство о жизни, во многом документальное. Новых писателей объединила не крестьянская тема, заявленная ещё до них — а энергия нового жизненного опыта. Вот почему рассказы и повести разных авторов, казалось бы, обособленные в своих публикациях и невеликие по форме, прочитываются как целое — или, тогда уж, становятся собранной в духовное и художественное единство прозой.
