Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6428 ( № 35 2013)
Своего отношения ко всему советскому автор не скрывает: с 12 лет мечтал он о крушении ненавистного строя. Правда, до поры маскировался под законопослушного гражданина, через силу пользовался правами на бесплатное образование, медицинское обслуживание, в общем, вёл жизнь скучного конформиста. Но когда грянул звёздный час всех «подпольщиков» – горбачёвская перестройка, – Золотоносов дал выход своей графомании (это не обвинение – он не скрывает своей болезненной тяги к сочинительству). Неприметный доселе человек оказался включённым в процесс демонтажа системы и принялся активно писать для либеральных изданий. Золотоносов из породы тех, кто, по точному выражению философа Зиновьева, целится в коммунизм, а ранит – Россию.
Почтение к русским писателям у Михаила Навталиевича отсутствует напрочь. Его занимает всё испорченное, запретное, непотребное. Неслучайно книги Золотоносова выходили в скандальной серии «Русская потаённая литература». «Порок живописен, а добродетель так тускла» – эти слова Розанова Золотоносов использовал как эпиграф к одной из своих книг, и, думается, неслучайно, ибо они отражают и его творческое кредо: выступать этаким адвокатом дьявола. Он может хвалить опусы Владимира Сорокина в рецензиях или анализировать ненормативную лексику у Тимура Кибирова и Николая Кононова. И всё «как бы по науке», вроде бы с литературоведческих позиций, но анализ сводится к излюбленной триаде Золотоносова – блуд, мат, антисоветизм. В общем, пишет он по методу «у кого что болит».
«Гадюшник» – тринадцатая по счёту книга автора. Ни о какой объективности в освещении происходивших в Ленинградской писательской организации процессов речь не идёт – уже в хлёстком названии увесистого фолианта явно обозначена позиция автора.
Манипуляция документами – приём нехитрый; всего-то надо вывалить на читателя ворох архивных материалов и снабдить комментариями, в которых с уверенностью очевидца объяснить, где чёрное, а где белое, кто плохой, а кто – жертва обстоятельств.
Главный объект инвектив Золотоносова – это писатель Даниил Гранин. Есть ещё фигура поэта Прокофьева, предшественника Гранина на посту главы ленинградских писателей; он в интерпретации Золотоносова кажется инквизитором от литературы и явным анахронизмом уже в «оттепельные» годы. Но сегодня многие изменили взгляд и на эту фигуру. Вот и Александр Кушнер недавно публично назвал Прокофьева «неплохим поэтом». А Эдуард Пашнев и вовсе написал о Прокофьеве из-за океана: «Хороший поэт, толстый, добродушный человек[?]»
Как и каждый человек, Гранин, разумеется, не безгрешен, но автор настойчиво указывает на пороки писателя, стараясь максимально очернить имя живого классика. Таковы законы жанра разоблачений. И для осуществления задачи «демифологизации» хороши все средства.
Чтение приведённых в книге материалов – дело утомительное. Остаётся неприятный осадок. «Прозаседавшиеся», более точного слова не подберёшь. Так, ленинградские писатели-коммунисты подвергли жёсткой критике поэтессу-блокадницу Ольгу Берггольц и нобелевских лауреатов Иосифа Бродского, Бориса Пастернака, Александра Солженицына. История расставила всё по местам: хулители в основной массе забыты, побиваемые камнями инакомыслящие увековечены. Да, это не должно повториться, да, художника нельзя заставить ходить строем, как нельзя приказать светить солнцу в заданные часы или установить для птиц единую тональность. Но неужели не было ничего хорошего в деятельности огромной организации? Никому не помогли? Не посеяли хотя бы «разумного и доброго», уж если не «вечного»? Быть не может!
И не стоит забывать, что, когда Гранин возглавлял Ленинградскую писательскую организацию, он был не просто литератором, но политиком, а тут уж без маневрирования никак нельзя. Но Даниил Александрович нам интересен как художник слова, чьему перу принадлежат «Искатели», «Иду на грозу», «Зубр», он интересен нам как соавтор «Блокадной книги» – в этих произведениях слышен его голос писателя и гражданина.
У неискушённого читателя по замыслу автора, вероятно, должна родиться мысль: может, и не стоит ностальгировать по этому совку, раз там такое творилось? Золотоносов намеренно сводит историю страны к собраниям, на которых и впрямь – чего скрывать – было много словоблудия. Но ведь не ограничивалась жизнь выступлениями, прениями, репликами и подковёрной борьбой! Ведь великая русская литература не исчезла, не оскудела, а продолжала пополняться шедеврами и в советское время. Всё это автор, несомненно, знает, но упрямо гнёт свою линию – ведь ломать куда легче, чем строить, и книга с деструктивной концепцией быстрее найдёт издателя, а потом слава, пусть и Геростратова, хоть на миг озарит темноту в душе.
Владимир АРТАМОНОВ
Вертоград изречённый
Лидия Григорьева, без сомнения, получила свой дар, "прозрений благодать", «из первых рук». Её жизнь, её творчество - многогранный роман о саде земном, через энергетику поэтического слова перерастающем в небесный вертоград; сокровенный рай земной в её стихах становится «вертоградом изречённым», драгоценным достоянием всех, кто соприкоснулся с поэтическим миром Григорьевой.
Почему поэтов так манит, притягивает тема сада? С древнейших времён в мировых религиях, в том числе в христианстве, сформировались представления о саде как о прообразе утраченного рая. Не устояла перед ним и Лидия Григорьева, оставила свой изящный след:
Дорожки ботанического сада.
Лианами опутаны ступни.
Мелькает тень преступного де Сада,
смотри, не оступись и не спугни.
Тогда увидишь, как в зелёном мраке,
в тени роскошных замшевых дерев,
появятся магические знаки
и вспыхнут, и поблекнут, отгорев.
Григорьева умеет мгновенно рождать и множить свои поэтические сады, прекрасные то как мыльный шар в радужно-прозрачном сверкании, то как подброшенная в воздух зимняя чёрно-белая схема, одним дуновением вдохнуть в них Божий дух. Да, её мир хрупок на вид, но разве не так же хрупок сам человек и всё мироздание? И разве не удивительно сильна эта хрупкость – ведь человек может легко умереть от лёгкого удара в висок и прожить длинную полноценную жизнь после того, как пуля пробила ему голову?!
Сады-миры Лидии Григорьевой то приближаются к небесному образу, то отдаляются от него, прибитые к земле полярным морозом (раннее детство поэтесса провела на Крайнем Севере) – «снежный сад, что путь собой венчает», который «не поглощает свет, а излучает», – образы почти арктического одиночества:
В этом городе ни деревца, ни сада,
здесь и воздух тяжелее самосада.
Снова сердцу пустеть, как улице в полночь,
где носится ветер и «скорая» помощь.
Или втиснутые в тихий земной рай «садочка» возле родной хаты (школьные годы Лидия провела на Украине), где висит над стеной ковёр бабушки Груни – «дивчина и хлопец, понуривший голову конь». Оттуда, из этой страны-сада, – яркие видения буйного торжествования природы, кипение страстей и мыслей. Её первые стихи кипят полноцветием, живописным изобилием, напоминая «венчание плодами» Н. Заболоцкого. Ахматовское: «когда б вы знали, из какого сора...», только – на свой лад, в своём саду, где, если так можно выразиться, и сор другой, и произрастающие из него стихорастенья. Л. Григорьева переосмысливает контекст восточной, русской и европейской философий сада, притягивая всё новых и новых исследователей, тех, кто может понять и оценить её великолепные мифологемы садов разного типа: реальных и «мыслимых», столичных и провинциальных, садов иных эпох и иных земель, духовных и небесных.
Как бы ни жила я суетно –
всё в сундук судьбы слагалось.
Красота неописуема!
Слишком поздно догадалась.
Настоящий поэт обязан сотворить свой поэтический вертоград – и Лидия Григорьева его сотворила, причём такой, какого больше ни у кого нет. Осмысление поэтом реального сада приводит к акту творения нового мира. Григорьева с жадностью рассматривает этот мир широко раскрытыми глазами, находится в беспрестанном мистическом восторге и трепете перед ним, в её поэтических силах создать шедевр из всего, использовать всё до последней щепочки и «гнили», осознавая, что Божие творение, растение – это, по Мандельштаму, «не скучный побег, а грозовое событие».
Григорьевой присущи горькие прозрения, она отчётливо видит, чует, что райские кущи граничат с «волчьей степью», где всё поросло «буркун-травой», камышом, степной полынью да ковылём, более того – она там не раз скиталась, сама себя изгоняя из вертограда. Поэт вдруг впадает в сомнения – не создала ли она «рай-тупик» или не возвращается ли постоянно в «другое место», туда, где идея рая разрушена первородным грехом, не попадает ли в «оману», услужливо подсовываемую ищущей душе лукавым (а в эту ловушку попадаются многие):
