Газета День Литературы - Газета День Литературы # 154 (2009 6)
Того самого, который крикнул, успел крикнуть перед тем, как прогремит роковой выстрел, слова любви какой-то Роде! Никогда впоследствии, как никогда и раньше этого случая Агафоев не слыхивал, чтобы существовало такое женское имя. "Роза" – другое дело, или "Рада", наконец. Но ведь отчётливо он слышал, а затем пронёс через всю жизнь в памяти этот выкрик мальчишеским голосом: "Люблю тебя Ро-о-..." а затем столь же потерянное, гибнущее: "-да-а-а..." А этот погибший от попадания пули в голову зэк почему-то воскрес, стал колдуном и плавал в ледяной проруби в старинной русской косоворотке с вышивкою и выкрикивал бойким тонким голоском о том, чтобы люди доверили ему все свои страшные тайны.
Нет уж, подумывал Агафоев, лукаво отводя взор свой в сторону, мы вас хавали, а вы нас хавать не будете, волки! Ништяк, поглядим ещё, кто кого.
ДРАКА В БУФЕТЕ
Один блистательный поэт встретился во время кинофестиваля с постаревшей подругой своей юности, тоже когда-то писавшей стихи. С тех пор прошло много времени, и он стал очень знаменитым, а она, должно быть, сошла с ума или находилась близко к этому. Весь её вид наводил поэта на это грустное предположение, и оно усилилось, когда он побеседовал с нею за чашкой кофе в буфете кинотеатра. Она с самого начала, к сожалению, понесла сущий бред.
– Помнишь, Анечка, как быстро увяла сирень, которую я наломал тебе в Петровско-Разумовском, – перебив её, спросил он, поначалу расчувствовавшись.
После поездки в Англию одет был поэт в самое модное, свободно обвисающее, джинсово-хрустящее.
На это укутанная по плечам в какую-то немыслимую рваную шаль, с лоснящимся тюрбаном на голове, в стоптанных матерчатых тапочках, какие можно увидеть разве что на ногах цыганок, бывшая поэтесса, а сейчас неизвестно кто, ответила с болезненной гримасой:
– Чудовище! Совершенно чудовище! Когда ты выпал с балкона, я подхватила тебя на лету. А ведь не надо было, наверное!
Поэт осторожно улыбнулся и замолчал, понимая, что никакого доброго разговора не будет – не могло быть. Оставалось только подняться и каким-нибудь образом благополучно отойти. Можно и не прощаться, подумал он, и привычным глазом уловил внимание многих из присутствующих в буфете людей: его всюду узнавали.
Сморщенное вверху, от глаз до самых обширных залысин, и жирное снизу, с обвисающими щеками, толстыми губами, лицо поэта довольно часто появлялось на экранах телевизоров, на фотографиях газет и журналов. Литературное имя у него было – Алекс Воздушенко; на слова его стихов было сочинено множество песен, которые пела вся родная страна.
Но нерешительность его сгубила – не успел он совершить необходимый маневр, подняться и уйти, как за их столиком оказался некто Погодкин, ведающий отделом критики одного киножурнала, толстый и румяный шизофреник с голубыми глазами. Он-то и знал, единственный теперь на свете, об их связи двадцатилетней давности, ибо несколько свиданий с пьянкой и постелью Воздушенко имел с молодою тогда поэтессой именно на холостяцкой квартире Погодкина. Его и принесло! Знаменитый дуэт был схвачен за плечо хамской рукою кинокритика – другая его рука выловила из ветошных складок юбки вялую бледную кисть поэтессы, затем румяный критик воскликнул с большим воодушевлением:
– Я рад за вас обоих! Наконец-то вы снова вместе!
А по взгляду его сумасшедших глаз, сверкавших совместно со стёклами очков как крошечные бело-голубые молнии, Воздушенко вдруг понял, как он ненавидим этим благодушным на вид светловолосым человеком. Одно его грубое прикосновение убило в душе поэта все возникшие было там ростки былой нежности, красивого чувства вины и раскаяния... И знаменитости захотелось ударить по лицу кинокритика, предварительно стряхнув его грубую и лицемерную лапу со своего плеча. Бешеным взглядом ответил он на возглас Погодкина и на всякий случай сжал кулаки и весь напрягся, как стальная пружина.
Однако следующей минутою дело приняло совершенно иной оборот: критик подмигнул Воздушенке и, на, мгновенье задержав взгляд своих глаз, уставленных в глаза поэту, вкрадчиво молвил:
– Я-то знаю, как Алекс мучился все эти годы, пока вы были в разлуке. Никто не виноват, милые мои, что жизнь складывается не в нашу пользу, и мы проходим свой путь, каждый поодиночке, в глубине души тоскуя только друг о друге... Согласен со мною, Алекс?
– Ну да... Ну конечно, – отвечал Воздушенко, ещё не совсем понимая, куда гнёт лукавый критик, но уже подхватив его тон. – Я действительно, знаешь ли, очень мучился.
И он переглянулся с Погодкиным в окончательной установке полного взаимного согласия и тоже незаметно подмигнул в ответ.
– Все эти годы, Анюта, на моих глазах бедный Алекс Воздушенко пропадал, подыхал от тоски, мучился как зверь, потеряв тебя, но будем справедливы – ради истины будем беспощадны к себе и справедливы! – продолжал толстый критик. – Разве не твоя непримиримость была причиной вашего разрыва? Вспомни, Анюта, как ты безжалостно порвала вот с этим гордым поэтом, тогда ещё бедным и совершенно никому не известным...
– Да, без всякой жалости и без всякой надежды! – подхватил Алекс. Воздушенко. – Я был отброшен в сторону, как выпитый бокал, когда в твоей жизни, Анечка, появился этот... ну как там его звали, Погодкин?
– Нет-нет! Ты всё перепутал, Алекс! – не согласился со сценарием Воздушенко увлечённый критик. – Дело было не так.
– Разве? – сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, говорил поэт. – Что, не было разве того, лысенького и усатого, в виде императорского пингвина? Голова как у Ленина ботинок?
– Может и был, но это в другой раз, – отвечал развеселившийся Погодкин. – А в тот раз, милый мой, имело место совершенно иное обстоятельство.
И, откинувшись на спинку стула, критик задрал голову лицом к потолку и с важным видом надул щёки. При этом круглые ноздри его уставились на публику, словно внимательно рассматривающие её два дырчатых глаза. Сидевшая напротив поэтесса беззвучно смеялась, прикрыв ладошкой нос, собрав на бледном лице морщинки в виде расходившихся веером от глаз тонких лучей. Ткнув пальцем в чашку, она выбрала сырую кофейную гущу на ноготь и, сделав резкое движение рукою, кинула кофейные кляксы на светлый пиджак критика Погодкина.
– Алекс! Алекс! Уйми её! – воскликнул сердито тот, обнаружив нанесённый его одежде урон.
И тут подошёл с чашкой кофе и с бутербродом в руках некий субъект в неглаженых штанах, над которыми выпукло бугрилось небольшое брюшко, бережно упрятанное под застегнутую на все пуговицы серую вязаную кофту. У подошедшего была свирепого вида чёрная ассирийская борода и убегающие в сторону тёмные глаза. Он поставил на столик чашку и, не присаживаясь на стул, запихнул в рот сразу полбутерброда. Роста он был такого, что, стоя, как раз касался грудью края столешницы.
Уставившись на него, попутно беглым взглядом окидывая близрасположенную публику, толстый критик вдруг сосредоточил всё своё недоброжелательное внимание на бородатеньком пришельце, жующем бутерброд.
– Итак, – сказал Погодкин, – вы не соизволили даже спросить разрешения, раввин? Вам безразлично, ребе, хочет ли видеть вас за своим столом наша дама? – начал он привязываться к бородатенькому.
Тот дожевал, проглотил бутерброд, двумя глотками выпил теплый кофе и лишь затем ответил звучным, хорошо поставленным тенором:
– Как говорил профессор Форель, всяких сублиматов гомосексуальных тенденций я в гробу видал, – сложно выругался обиженный еврей, может быть, и не еврей, но ученый армянин или грузин. – Таким я сразу даю по морде. Но в данном случае я не могу бить, потому что я добрый и не бью очкариков по очкам.
– Так я могу их снять, – с воинственной готовностью выдался вперёд Погодкин, расправляя свои широкие плечи.
Но ассирийская борода уже отходила от стола с самым независимым видом, гордо задрав голову. Причудливо одетая поэтесса смеялась, загораживая носик серой увядшей рукою. Толстый Погодкин и знаменитый поэт долго и сложно переглядывались меж собою, затем Алекс Воздушенко вспомнил о внезапно брошенной игре и решил вернуться к ней:
– Так какие же были обстоятельства, Погодкин? – спросил он, выразительно махнув рукою вослед бородатому и жестом приглашая критика вернуть внимание к даме.
– Ах, да, – спохватился Погодкин, – мы немного отвлеклись… Неужели ты мог забыть, старик, как сильно и страстно вы любили друг друга?
