Газета День Литературы - Газета День Литературы # 116 (2006 4)
— Они едят вместе дорогие конфеты, — обожгло ещё одно открытие.
Но конфеты просто так не едят, мужчина и женщина с такими вот конфетами чай пить не станут. Они пили вино. Или водку? Нет, вино. Или коньяк? Скорее всего, коньяк. Неужели коньяк? Какие деньги! — ужаснулась Варвара Яковлевна.
— А ты никак выпил сегодня? — спросила она его за ужином, высыпая картошку из кастрюли в большую тарелку.
— Самую малость, — беззаботно ответил Пятаков. — Самую малость.
— Чего пил-то? Что-то на водку непохоже...
— Коньяку с ребятами сообразили, — ответил Пятаков после небольшой заминки. И заминка эта не осталась незамеченной Варварой Яковлевной. "Значит, все правильно, — подумала она. — Значит, ничего не отменяется..." Она осторожно окинула взглядом мужа. Пострижен! Когда же это он успел? Скажите... И взгляд отрешен. Там он, весь там! Хотя картошку ест здесь!
Варвара ощутила в теле непривычную легкость, словно опасность, дохнувшая в лицо, сняла с нее усталость, годы и безразличие. Ничего не сказала она мужу о своих подозрениях, ничего не сказала. Что-то останавливало. Если она скажет ему хоть слово, даст понять о своих подозрениях, это унизит ее. Но на каждый его жест, каждое слово и поступок она теперь смотрела другими глазами — ясными и безжалостными. Пелена, образовавшаяся за годы на глазах, на рассудке, на чувствах, вдруг спала и обнажила душу трепетную, требовательную и беззащитную. А беззащитность, вооруженная правотой, нередко становится страшной силой.
Лежа рядом с мужем, вслушиваясь в его спокойное посапывание, Варвара Яковлевна бессонными глазами смотрела в темноту, и сердце ее билось упруго и сильно. И вдруг открылось: за десять лет муж ничего для себя не купил, полностью доверяясь вкусу жены. А за последний месяц принес две пары носков, рубашку и зубную щетку.
О, человеческая подозрительность! Какие мелочи она вытаскивает на поверхность, какие тонкие наблюдения ей под силу, какие безошибочные толкования самых невинных и естественных поступков она подсовывает смятенному уму!
И опять открылось: такие конфеты дарят врачам, учителям, людям, от которых зависишь, на благородство которых просто так, задарма, рассчитывать не приходится. Великодушие выменивается на конфеты, коньяки, добросовестность покупается, исполнительность нужно поощрять, доброжелательность людскую тоже нужно время от времени подпитывать, иначе она легко превращается в нечто противоположное...
Варвара Яковлевна прикинула — рядом поликлиника, детский сад и школа. Поликлиника... Детский сад... Школа... В поликлинику она дочку водит сама, до школы та еще не доросла, а вот детский сад... Пятакову частенько перед работой приходится забрасывать дочку в детский сад.
С тем и забылась беспокойным сном. Часто просыпалась и будто не спала — мысль ее не обрывалась сном, она была тут же, едва Варвара Яковлевна открывала глаза.
Заснула только к утру.
Но встала вовремя.
— Отведешь Светку в сад, — сказала она Пятакову. — Мне надо белье развесить.
— Хорошо, — сказал он.
Возражать не стал, не отнекивался, не морщился. Едва взглянув на мужа, поняла Варвара Яковлевна — нет его здесь, уж унесся. Сейчас посмотрит на часы, — сказала она себе. И точно — взгляд Григория Ивановича, в некоторой растерянности скользнув по столу, по стене, по тарелкам, прыгая беспорядочно и растерянно, остановился, наконец, на часах.
"Выйдет раньше, — сказала себе Варвара Яковлевна. — Ему ведь мало привести Светку в сад и, подтолкнув ребенка к детям, которые собирались на площадке, направиться к автобусной остановке. Еще минут десять потолкается, повертится, ножкой поиграет, глазками... Больше десяти минут не получится, у нее не будет на это времени... Если выйдет на десять минут раньше, значит, сад... Значит она там".
— Светка! — строго сказал Григорий Иванович. — Собирайся.
— Еще рано, — бросила пробный камень Варвара Яковлевна.
— Пока соберется... Вечно последние приходим, — проворчал Пятаков и, не доев картошку, пошел одеваться.
— Если торопишься, сама отведу, — хмуро, чтобы не вызвать подозрений, сказала Варвара Яковлевна.
— Да отведу! Господи! — отозвался из другой комнаты Пятаков.
— Отведи, если уж так хочется...
Пятаков не отозвался. Он брился в ванной, "После завтрака? — удивилась Варвара Яковлевна. — Он же не собирался бриться... Так, — сказала она себе, вбивая еще один гвоздь. — Так..."
Когда Пятаков с дочкой ушли, она осторожно приблизилась к зеркалу и посмотрела себе в глаза, окинула себя всю неприязненным взглядом. Полноватая фигура, замусоленный домашний халат, шлепанцы, которые давно пора выбросить, несвежие волосы, сероватое лицо, глаза... Настороженные, обеспокоенные, затурканные какие-то...
— Так, — пробормотала Варвара Яковлевна, и начала с того, что свои старые шлепанцы тут же сняла с ног и сунула в переполненное мусорное ведро. И халат сняла и, свернув в презренный комок, тоже сунула в ведро. Потом приняла душ. У нее было время, поскольку сегодня шла в типографию во вторую смену. Просушив волосы, отправилась в парикмахерскую. Свои густые еще волосы резко укоротила и слегка завила. Уже выходя из парикмахерской, вдруг увидела свою хозяйственную сумку... Со сломанными замками, надставленными ручками, растрескавшуюся и расползшуюся от возраста и непомерных грузов, которые ей приходилось перетаскивать. Вынув из сумки кошелек, она вышла из парикмахерской, не взглянув на нее.
— Женщина! — услышала она крик за спиной. — Вы забыли сумку!
— Эту? — Варвара Яковлевна повела презрительно плечом и продолжила путь по улице.
О, как заблуждается читатель, решив, что Варвара Яковлевна вздумала взяться за себя всерьез и вернуть любовь мужа новым халатом или шлепанцами, которые она купила несколько лет назад и все никак не могла решиться выбросить старые, не могла надеть новые — расшитые бисером, с завернутыми вверх острыми носками, яркими и какими-то азиатскими.
Нет, дорогой читатель, ошибаешься.
Как уже было сказано, Варвара Яковлевна была женщиной сугубо трезвой и, хотя в жизни замечала явления тонкие и трепетные, в расчет брала только реальное — с весом, запахом и вкусом. Вроде свинцовых плашек со стихами, набранными ее рукой. Стихов она не помнила, не знала, хотя набирала их без единой ошибки, проставляя знаки препинания даже там, где поэты и поэтессы сознательно их опускали, чтобы усилить чувствительность и возвышенность своих строк.
Нет, Варвара Яковлевна позволила себе слегка обновить свой облик только из чувства опасности, которое овладело ею, она не могла вести боевые действия в тряпье. Так моряки надевают перед сражением белые сорочки, так воины перед сечей наряжают коней в лучшие сбруи, садятся на лучшее боевое седло, берут в руки лучший меч.
А вечером, бросая в таз с водой платье Светы, Варвара Яковлевна нащупала в кармашке какой-то комочек. Вытащила. Развернула. Да, это была уже знакомая ей обертка от конфеты.
— Света, — сказала Варвара Яковлевна громко и отчетливо. — Откуда у тебя эта бумажка?
— Татьяна Николаевна мне конфету подарила.
— Татьяна Николаевна? — переспросила Варвара Яковлевна голосом, который, она наверняка это знала, не понравится Пятакову. — Кто это такая?
— Наша воспитательница.
— Татьяна Николаевна — воспитательница? — переспросила Варвара Яковлевна, не сводя глаз с мужа.
— Ты что же, и не знала? — наконец и он подал голос. Вопрос его прозвучал сдавленно, вымученно и обреченно.
— Какая же из нее воспитательница? — продолжала пытку Варвара Яковлевна. — Да ее саму еще воспитывать и воспитывать.
— Что же она натворила? — спросил Григорий Иванович. Лицо его было освещено бледным и неверным светом телевизора, на экране которого детины с непомерными плечами плескались в воде, страдая и напрягаясь, хватали мяч и бросали его куда-то.
— Натворит! — бросила Варвара Яковлевна.
— Ну, это ты напрасно, — Пятаков понимал, что говорить этого не следует, но не мог промолчать.
— Что же она по-твоему — красавица, умница? Ласточка-касаточка? — продолжала Варвара Яковлевна безжалостную провокацию.
— Может, и ласточка, — вздохнул Пятаков, не отрывая взгляда от плещущихся мужских тел. Но видела, видела Варвара Яковлевна его окаменевшую спину, застывшую шею, видела, понимала, знала причину, но подозрений своих не выдала.
