Газета Завтра - Газета Завтра 751
Крах Советского Союза еще труднее объяснить. Много о нем сказано верного и разумного, но это уравнение до сих пор не решено. Остается некая тайна, к которой пока что никто не решается подступиться. И производительные силы развивались, и производственные отношения им не мешали — можно ли представить себе космическую программу масштаба советской при негодной организации народного хозяйства? Уровень благосостояния рос стабильными темпами, причем без дикого социального расслоения, без миллионов бездомных и беспризорников. Даже число личных автомобилей росло в 70-80-е годы точно в том же ритме, что и после 1991 года, когда на закупку иномарок ухнули средства, изъятые из промышленности, сельского хозяйства и ЖКХ. Порадуйтесь, люди русские, лакированным жестянкам. Назад, к сохе и лучине, но с личным автомобилем.
В чем же дело? Почему сыновья тех, кто прошли до Берлина, как боги войны — гремя огнем, сверкая блеском стали — отдали страну кучке косноязычных паяцев и пьянице с оторванным пальцем? Отдали наследие великого народа, не получив даже миски чечевичной похлебки! Сменяли улыбку Гагарина на ухмылки олигархов! Почему? Попробуйте дать ответ из "экономикса" и чмоканья Гайдара.
В том-то и дело, что ни в "Капитале", ни в "Экономиксе" ответа на такие вопросы нет, как невозможно из второго закона Ньютона вывести формулы Эйнштейна о взаимосвязи массы и энергии. То, о чем мы говорим, отличается от движения стоимостей так же, как ядерный взрыв от падения камня.
СТАЛИН И ДОСТОЕВСКИЙ
Как же нам подобраться к пониманию этих взрывов? Где Пуанкаре и Эйнштейны, Харитоны и Курчатовы общественных наук? Почему в ХVIII-ХIХ веках человеческая мысль при изучении общества шла почти вровень с изучением природы, отставая максимум на полвека, если не меньше, а сейчас возникла пропасть? Наверное, люди и общество стали в ХХ веке изменяться с ускорением, и мыслители просто не могут "догнать" свой объект. Возник Интернет — и через десять лет потоки информации между половиной человечества изменились так, что все анализы и предвидения пошли насмарку. А движение денег по миру приобрело такую скорость, что они полностью оторвались от товаров и стали жить своей жизнью, как Тень, убежавшая от хозяина. Вот и стали мы зрителями театра абсурда, где в главной роли — Чубайс, управляющий собственностью России в личных целях!
Вернемся в то время, когда начал раскручиваться маховик русской революции, энергия которого достигла кульминации в 30-е-40-е годы. Ленин сказал, что зеркало этого зреющего взрыва — Лев Толстой. Но у Толстого он разглядел лишь один источник этой энергии — социальную организацию, которая генерировала особый культурный тип. Это был русский общинный крестьянин и его брат-рабочий, вчерашний крестьянин. Взрывной потенциал общины понимал и Столыпин, который пытался эту энергию погасить — слишком поздно.
Ленин как будто был прав, сделав упор на новой социальной организации — союзе рабочих и крестьян под руководством "партии нового типа". Эта доктрина, как нас учили, позволила разрешить тяжелейшие проблемы: и захвата власти, и военного коммунизма, и НЭПа. И всё же в ней Ленин упустил ту сторону, которую Толстой скрыл за недомолвками "непротивления злу насилием". Недаром о Толстом говорили, что он обошёл два великих момента в исторической жизни: зарождение и разложение — то, что связано с неправильным и часто преступным. Сегодня мы бы сказали: то, что связано с хаосом и катастрофой.
Толстой обошел тот необъяснимый факт, что источником силы, который и оживлял потенциал социальной организации, была нарастающая духовная страсть рабочих и крестьян, а точнее, всего народа. Она уже была предъявлена и в странном движении землепроходцев и казаков, в Разине и Пугачеве, в монахах и сектантах, бродягах и анархистах, в Пушкине и Менделееве. Это был разгон огромного духовного реактора, который в начале ХХ века втянул в себя всю страну. Адекватного объяснения этому явлению мы пока не имеем, и целая армия ползучих кропателей сегодня пытается отвлечь от него внимание нашей молодежи.
Этот реактор еще тогда хотели остановить и разрушить многие, даже противостоящие друг другу, силы — монархисты и либералы, ортодоксальные марксисты и черносотенцы. Не получилось — все они и сами были втянуты в этот процесс. Надо прочесть целиком всю русскую поэзию Серебряного века, чтобы почувствовать, как раскручивался ураган революций.
Какой же русский мыслитель освоил диалектику социальной организации и духовной страсти человека? Несомненно, это был Достоевский. Тот самый, которого Чубайс до сих пор хочет "разорвать на куски" — тоже весьма показательное признание. Но его прозрения были настолько противоречивы и трагичны, что мы всегда брали у него лишь какую-то одну часть, которая в каждый момент не слишком нас напрягала. Но сегодня нас "припёрло" так, что пора хотя бы обозначить все главные грани образа нашей грядущей катастрофы — даже если нам не удастся их удовлетворительно соединить.
Ясно, что в своем анализе человека и общества Достоевский доходил до "последних", вопросов и был, по сравнению с Толстым удивительно жесток. Какое уж тут непротивление злу, у него зло — составная часть души, с которой добро находится в единстве и борьбе. У него человек — это Алеша, Иван, Дмитрий Карамазовы, их отец и Смердяков в одном существе. Что значит свобода такого существа? Как она возможна без оков социальной организации? И что значит социальная организация такого человека без контроля вооруженных мечом идеалов? Достоевский дополняет равновесную модель человека Толстого картиной хаоса, сломов, переходов и катастроф в человеке и обществе. Это постклассическое видение человека, адекватное тому реальному вихрю, который закрутил русское общество. Недаром в истории науки проведена параллель между методологической основой мышления (и даже понятийного языка) Достоевского и Эйнштейна. Эйнштейн в физике и Достоевский в человековедении — основатели философии становления и изменения, в отличие от философии бытия и равновесия.
Что же это нам дает для понимания нынешнего момента? Как минимум дает нить, чтобы в главных чертах понять тот смысл дела Сталина, который нас притягивает и сегодня. Достоевский сформулировал проблему совмещения иррациональной природы человека и его потребности в свободе с рациональной социальной организацией. Ленин это противоречие игнорировал. В его логике фактора иррациональности не было, социальная справедливость поддавалась математическому расчету Госплана. Производительные силы подорваны? Нужен НЭП!
И в этом была большая правда — "Хлестнула дерзко за предел / Нас отравившая свобода". Значит, "страну в бушующем разливе / должны заковывать в бетон". Как же соединить несоединимое? Идти с проповедью любви и ожидать морального самосовершенствования? По Достоевскому тут и коренилась главная трагедия революции. Он сформулировал ее в своей главе "Великий инквизитор" в романе "Братья Карамазовы". Эта глава в юности казалась нам абстракцией, философским отступлением, прямо не связанным с судьбой Карамазовых. А сегодня мы читаем её совсем другими глазами. Да это всё про нас!
Не знаю, как трактуется эта притча в литературоведении, но, кажется, всегда считалось, что этот Инквизитор — антипод Христа. Он занят созданием и поддержанием социальной организации. И ради блага людей, как он его понимает, подавляет их свободу мысли и воли. Он бросает Христа в тюрьму и говорит ему: "Кому же владеть людьми, как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их. Мы и взяли меч Кесаря, а взяв его, конечно, отвергли тебя и пошли за ним", то есть за дьяволом.
Что же двигало Инквизитором: жажда власти? Нет, он — "страдалец, мучимый великой скорбью и любящий человечество". Он принял меч Кесаря потому, что изучил людей и пришёл к выводу: "Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим… Поймут, наконец, сами, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы, ибо никогда, никогда не сумеют они разделиться между собой… И если за Тобою во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч, то что станется с миллионами и с десятками тысяч миллионов существ, которые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного?"
Дает ли ответ на это Достоевский? Нет, он лишь предупреждает, что эта дилемма встаёт перед Россией и перед человечеством. Но вспомним перестройку — нас убеждали, что ответ есть, и он однозначен. Что главное — знамя свободы, и власть должна принадлежать тем "тысячам и десяткам тысяч", которые встали под это знамя. А что это означало в плане социальной организации? Означало, что эти "тысячи и десятки тысяч" могли отобрать у "десятков тысяч миллионов существ" их хлебы земные, могли превратить детские сады в бордели для педофилов — вот их свобода. И это — факт, от которого никуда не уйти, и этот факт воочию наблюдал сам Достоевский.
