Журнал Q - Журнал Q 06 2010
Я сидел у воды, под Городком, на коряжистом бревне, заброшенном сюда весенним половодьем, ждал поклёвки на донную удочку (здесь по вечерам, бывало, попадались сомы). Звенели комары. Ласточки высоко в небе чертили загадочные письмена. Солнце, становясь багрово-красным, медлило уходить за гребень дубовой рощи, прощально всматриваясь в покидаемый мир. Оно, казалось мне, посылало нам какие-то не поддающиеся расшифровке сигналы, и эту взаимную немоту я воспринимал сейчас как неясное предвестие какой-то беды.
Но вот солнце ушло. Прозрачное пламя зари тоже погасло. Стало смеркаться, пока я сматывал длинную удочку. Белёсый осколок луны, висевший над Клязьмой, пропитался золотом и вдруг всплыл в реке, сопровождая меня, когда я шёл, толкая велосипед вдоль берега. И поплыл за рекой, по лугам, по кустам, молочно-белый волокнистый туман.
По вертлявой тропинке я поднимался к городищу и думал о тех людях, которые семь или восемь столетий назад поднимали здесь этот вал, ладили на нём крепость из острозатёсанных брёвен, жгли костры, готовили еду, говорили друг с другом о чём-то… Бородатые-косматые… Что у меня с ними общего? Наверное, язык, сильно изменившийся, конечно. Но что неизменно, я думаю, это почти такое же чувство слияния с тем, что вокруг: с лунным осколком, плывущим в ночной реке, с лягушиным стрекотом, несущимся из соседнего болотца, с голосами луговых птиц – вон где-то коростель скрипит и перепёлка сообщает всем о том, что «спать-пора».
Какие-то неясные ритмы и слова стали томить меня, пока одолевал трудный подъём, я про себя выговаривал их, словно повторяя то, что надиктовывал мне некто, вдруг оживший во мне (страсть рифмовать свою жизнь, как известно, неизлечима, даже если она не становится твоей профессией). Этот некто пытался передать наивными стихотворными строчками ощущение только что прожитого дня и ту мысль, которую, кажется, нам с ним всё-таки удалось прочесть в ласточкиных письменах, начертанных час назад в вечернем небе.
Мысль (которая открывается на исходе земного пути, наверное, каждому) о том, что конечная наша жизнь на самом-то деле бесконечна, как и сама Вселенная, чью бесконечность ограниченное человеческое сознание постичь не может. Или – может, но лишь – представлением о безостановочном движении собственной мысли к другим пространствам, за которыми открываются всё новые и новые бездны. И именно здесь, у гибельного края, оробевшая на мгновение мысль устремляется к спасительному проблеску надежды: ведь если я частица (пусть – микроскопическая, но частица же!) этой Вселенной, то должен же я обладать её главным свойством – бесконечностью? И та вечная ночь, которая оборвёт моё теперешнее существование, разве не иная форма «движения-бытия»? Значит, если моё нынешнее «я» – это гармония с окружающим нас вечным миром, то моё «я» останется здесь навсегда… Разве не так?..
Медленно поднимаясь по круто вьющейся тропинке, я повторял надиктованные мне строчки, запоминая их. А дома, закатив велосипед в сарай, записал:
…Я стану излукой,
Я буду осколком небесным,
Надеждой и мукой
Прибрежных, истоптанных трав.
В преддверье разлуки
Ветвями погибшего леса
Раскину я руки,
Речную долину обняв.
Вновь в выси кристальной
Восстанет слепящее око.
Я сын твой опальный.
Я здесь остаюсь навсегда,
В той глуби зеркальной,
В том ветре, летящем высоко,
В том облаке дальнем,
Плывущем в другие года.
…Вечер этого дня тоже был длинным. Я выходил в темноте к нашей старой яблоне. Её длинные ветки, потрескивая, клонились к земле под тяжестью наливающихся антоновок. Сквозь её листву мерцали яркие звёзды. Они время от времени, как это бывает в августе, срывались, перечёркивая небо острой полоской света.
Но от этого звёзд в небе меньше не становилось.
Владимирская область
Иван Бенедиктов, Алексей Рыбин. Рядом со Сталиным. — М.: Эксмо, Алгоритм, 240 с., 3000 экз.
Людей, которые лично знали Иосифа Виссарионовича Сталина или хотя бы кратко общались с ним, по понятным и вполне естественным причинам — всё-таки прошла вот уже 57-я годовщина со дня смерти "отца народов" — становится всё меньше и меньше. И свидетельства каждого из этих очевидцев сталинской жизни — пусть даже максимально субъективные, пристрастные и "недостоверные" — приобретают всё большую ценность, поскольку покрываются "патиной" последующей истории, уже с её болями, противоречиями и конфликтами.
Вот Алексей Рыбин, "телохранитель" Сталина, рассказывает об осени 41-го: "Враг точно знал, где находится сталинская дача, и бомбил её, надеясь обезглавить государство. Вокруг дома расположили дальнобойные морские зенитки... Фашисты применили осветительные ракеты на парашютах, которые наши зенитчики расстреливали на лету. Всё же какой-то ас ухитрился послать бомбу точно. Она упала с внешней стороны забора и, не взорвавшись, ушла в землю. Когда сапёры выкопали её, то в стабилизаторе обнаружили свёрнутую бумажку с изображением сжатого кулака и надписью "Рот Фронт". А если бы тонна этой взрывчатки ухнула? Вот как всё роковым образом совпало..."
Не знаю, кем и зачем поставлено здесь это "роковым образом" — может быть, для придания пущей достоверности повествованию, а бумажку, конечно, могли подложить специально, чтобы лишний раз подтвердить, что интернационализм мирового пролетариата — вовсе не пустые слова, да и весь эпизод с неразорвавшейся бомбой можно было придумать... Но сколько подобных бомб, мин и снарядов не разорвалось в ту войну!..
Или еще — картина эвакуации из Москвы: "Поздно вечером снова повалил густой снег. Можайское шоссе за городом оказалось запруженным отступающими красноармейцами и спасавшимися от фашистов беженцами. Среди людей понуро брели коровы и свиньи. Перед машиной появилась женщина, которая едва тянула санки с домашним скарбом и двумя плачущими детишками. Не торопя шофёра двигаться с места, Сталин удручённо смотрел на это жутковато-безмолвное шествие... Трудно сказать, о чём он думал. Но в полночь, когда на даче собралось Политбюро, после требования везде наводить железный порядок, он внезапно пригласил в кабинет сестру-хозяйку Истомину и спросил:
— Валентина Васильевна, вы собираетесь из Москвы эвакуироваться?
— Товарищ Сталин, Москва — наш родной дом, её надо защищать! — смело заявила она.
— Слышите, как думают москвичи? — особым тоном сказал Сталин членам Политбюро.
Все согласно молчали. Утром по пути в Кремль, рассуждая с шофёром Кривченковым о надёжной обороне столицы, Сталин твёрдо сказал:
— Остаюсь с русским народом в Москве. Будем стоять насмерть".
Тоже выдумка? Тоже "лакировка действительности". А ведь выстояли...
А теперь экстраполируйте ту ситуацию в 2010 год и скажите: если жизнь нашей нынешней верхушки в России по каким-то причинам (скажем, кризис или что-то еще) критически утеряет степень своей сладкости, что они выберут: эвакуацию куда-нибудь в Лондон или будут стоять насмерть вместе с русским народом?
Конечно, Сталин был тиран и деспот, он не оставил себе выбора, у него не было никаких отходных путей: или Победа, или смерть.
Сейчас в наших "верхах", по сравнению со сталинскими временами, всё куда более гламурно, готично, кошерно и даже феншуйно. Отступать вроде бы еще очень есть куда. Но уже без всяких надежд на Победу. 7
Аркадий Штыпель РАЗМЫШЛЕНИЯ ПРАКТИКУЮЩЕГО СТИХОТВОРЦА О том, как мы читаем стихи
Опубликовано в журнале:«Арион» 1997, №4
Стихи пишутся - да и читаются - в предположении, будто особым образом подобранные и в особом порядке расставленные слова таят в себе особые смыслы, вне стихов ни под каким видом не существующие. Т.е. стихи - непересказуемы. Пересказанные прозой, они просто теряют смысл; пересказанные другими стихами, они и становятся "другими стихами", с другим, хотя бы и близким, смыслом. Иными словами, наше восприятие (приятие или неприятие) стиха есть восприятие образа речи.
Если относительно образа жизни или образа мыслей автора мы можем последовательно составить то или иное представление, то образ речи есть именно образ - в том смысле, в каком этот термин употребляется в теории распознавания образов: то, что мгновенно распознается, схватывается, запечатляется - и присваивается. Действительно, читая стихи "в свое удовольствие", мы всегда читаем их "как бы от себя", всегда "играем роль" и "входим в образ". При этом никто из нас не примеряет на себя ни пушкинских бакенбард, ни лермонтовских эполет, ни ахматовской шали. Мы довольствуемся более или менее скромной ролью "Того-кто-изъясняется-таким-образом", а если стихи сугубо лирические - "Того-кто-произносит-этот-монолог". В этом смысле поэзия не только генетически, но и по существу родственна драматургии, и только в этом смысле словосочетание "лирический герой" имеет какой-то смысл.
