Николай Егоров - Каменный Пояс, 1982
Посмеялись мы, а потом и предложили, чтобы после праздника механик зашел в нашу лабораторию. Сделаем, мол, чтобы и наливать мог. Только, чур, уговор, если все получится, запишите в обязательства, что внедряете в год не меньше четырех манипуляторов.
И вправду, привели этого механика, лица на нем не было, руки дрожали. Наши, конечно, все собрались: еще бы, такое зрелище! Сидел механик за столом, перед ним — стакан, сбоку, немного в стороне, — робот. Тумблер — щелк. Железная рука вдруг ожила: р-раз — развернулась к столу, два — захватила сорокаградусную, три — плавно поднесла бутылку к стакану, четыре — аккуратно так, не пролив ни капли, плеснула в него водки. До механика сперва не дошло, что над ним смеются, но после он аж перекосился:
— Издеваетесь!
А начальник цеха спрашивает:
— Как, Петрович, берем такого молодца себе?
И взяли. Механик после того смотреть на зелье не мог…
— Вот вам и роботы. И работяги, и воспитатели…
Захлебываясь, рассказывал, смеялся и не сразу заметил, что тетя Зина улыбается как-то натянуто. «Ох, дурак, — мысленно обругал я себя, — замучал своими техницизмами». И чтобы выйти из неловкого положения, переменил тему:
— А я недавно Сарыча встретил…
— Ой, до чего же он представительным стал, — всплеснула руками тетя Зина.
— Еще бы, на станции техобслуживания калымит, золотую жилу открыл. Сам в золоте, жена в золоте, — сказал я и опять почувствовал неловкость от своего осуждающего тона.
— А Воробьев-то совсем спился. Вот ты мне про механика рассказывал, а я про Воробышка вспомнила. На днях пошла в магазин, а он у винного отдела мелочь у мужиков выпрашивает. Увидел меня, отвернулся, спрятался… Эх, ребята, ребята…
Тетя Зина отрешенно посмотрела на фотографию сына. По щекам ее потекли слезы.
— Да ладно, бог с ним, пусть хоть пить, лишь бы живу быть.
От Тумановых я уходил с тяжелым сердцем. Не рассосалась вина перед Генкой — наоборот, сильнее стала эта медленная свербящая боль. Будь Генка жив, разве допустил бы он падения Воробышка? Или золотоносного «взлета»? Это мне, увлекшемуся работой, техническими идеями, наплевать на друзей. Генка бы считал долгом свое участие в их жизни, но он погиб… И на кого тем самым переложил ношу? На меня, конечно.
Поздний вечер зажег белые фонари на улицах. Я шел в их свете, ничего не замечая, крепко сжимая в руке Генкин дневник, который мне вручила на прощанье тетя Зина. Погруженный в свои мысли, не сразу узнал загородившего мне дорогу секретаря райкома комсомола Володю Рючкова.
— Мы его дома ждем, а он где-то гуляет… Познакомься — вот еще один любитель песен.
— Виктор, — протянул мне руку невысокий коренастый парень, — Орел… Это фамилия моя.
— Ближе к делу, — попросил Рючков. — Не удалось поговорить за столом — давайте прямо на улице. Помнишь, Саша, мы как-то говорили о том, что в городе нужен клуб самодеятельной песни? Зачем откладывать? Виктор на заводе уже собрал таких, как он, увлеченных ребят, даже в Куйбышев на фестиваль ездили…
— Мне сказали, что ты сам сочиняешь песни? У нас как раз авторов и не хватает, а без них клуб — это несерьезно.
Виктор внимательно смотрел на меня, ждал ответа.
— Как сказать… Пытаюсь. Не знаю только, можно ли их назвать песнями. Чего-то не хватает в моих опусах, честности, что ли…
— Честности? Ты знаешь, это как понимать честность. Мы в Куйбышеве слушали одного такого честного. У нас, говорит, нет правдивой песни о студентах, так я, говорит, сочинил такую. И понес ахинею, что, мол, все наши студенты на блате в институт въехали, а посему фарцовкой да спекуляцией занимаются, а не науками. Конечно, встречаются и такие, но зачем же на всех слюной брызгать… Ну, а наши заводские, сам знаешь, парни простые. На дорогу того студента вывели, пнули под одно место, от души предупредили, что если еще раз у нашего костра появится, пусть пеняет на себя.
— Не появился?
— Не появился, — засмеялся Виктор. — Так что честность, она и с червоточиной может быть.
— Вон и еще артисты-гитаристы, вам на подмогу, — иронично улыбнулся, перебивая наш разговор и показывая в сторону, Володя.
Я посмотрел на пацанов, сидящих на лавочке возле одного из домов, и словно увидел всю мою старую компанию: Сарыча с привычной папиросой в. зубах; маленького Воробышка с прической под хиппи; себя, бренчащего на гитаре… Рядом я увидел и Генку Туманова.
Четвертый парень здорово напоминал моего друга. Может быть, не лицом и фигурой (Генка был покрупнее), а манерой держаться, выражением глаз. Он один встретил нас совершенно спокойно.
Я потрясенно молчал, а Орел забрал у моего двойника гитару, присел к ребятам и спел:
…Я не знаю, где веселья полюс,Я не знаю, полюс скуки где,Только знаю: полюс мужестваТы открыл, Валерка, на Уде.И когда костер пылает ночью,Где берет начало этот странный звук?(Ты знаешь, парень, где,А ты послушай…)Может, это кедры о Валерке плачутНа таежной на реке Уде.
Надо же было Виктору пропеть именно это. И песня, и встреча с мальчишкой, похожим на Генку Туманова, добавили в рану соли.
— Это песня о Валерии Грушине, — объяснил всем нам Виктор. — Он погиб во время похода, спасая тонущих детей на реке Уде. А один из его друзей — Борис Есипов, написал о нем песню, и теперь каждый год в первое воскресенье июля на берегу Волги проводится грушинский фестиваль. Костры, палатки, всю ночь песни.
Виктор спел еще несколько песен и буквально заворожил ребят. Потом он вернул им гитару, подмигнул уличному гитаристу и произнес:
— Это вам не под окнами горланить, много шума из ничего — ни вам удовольствия, ни жильцам.
— А как по-другому? Мы бы рады… А нам можно на фестиваль? — загалдели ребята.
Виктор обвел всех взглядом:
— И давно вы ждете, когда к вам дядя придет?.. Считайте, что этот дядя я. Если серьезно, то заглядывайте к нам на огонек. — Орел записал в блокноте адрес, вырвал листок и отдал его новым знакомым.
Потом Рючков и Орел проводили меня еще немного и свернули в проулок, а мне до дома оставалось пять минут хода. Я шел и думал…
Это несправедливо — о Грушине знают и поют, а о моем друге Генке не знает почти никто. И в этом моя вина тоже.
Но песня не получалась. Не находилось тех, единственных слов, от которых можно было оттолкнуться. А может, они еще не созрели во мне? Трудно писать о знакомом и дорогом человеке: нельзя ни на йоту сфальшивить, ведь фальшь после, как флюс, выпятится.
Как-то я выбрал время, сходил в Оазис, посидел рядом с Ванькой Метелкиным. Мне показалось, что он постарел, — на его деревянном лице добавилось трещин. Трещина! Слово навело меня на мысль: после смерти близких нам людей что-то расклеивается в нашем сознании. Уже высвечивалась строка, которую я искал, но продолжения не получалось, не удавалось четко выразить идею, я спугнул нащупанный образ.
Генкин дневник мог бы помочь, ведь его строки хранили не только события похода. Я часто открывал потрепанную тетрадку.
«…Рассвет был похож на пламя.
— Однако, плохой погода будит, — старик-ороч поправил свисавшую из-под фуражки тряпку, которая спасала его уши от комаров.
— Дедушка, а сколько тебе лет?
— Ни знаю, восимдисят, наверно…
— А тигра ты здесь видел когда-нибудь?
— Амба? Ни, амба ни видил. Мидведь видил, рысь видил, амба — ни.
С орочами мы встретились случайно. Они проверяли свои охотничьи избушки. Старика зовут Татар, сына его — Николай, а фамилия их — Мулинка, как у проводника Арсеньева.
Со старым орочем мы протолковали всю ночь. Он мне столько премудростей понарассказывал! И как наживку на хариуса смастерить, и где лучше тайменя брать…»
Умел Генка располагать к себе людей. Разве стал бы я возиться с родившимся в начале века стариком? Ведь поход труднейший.
Я почти выучил наизусть все, что успел записать Генка, но… О песне нередко я думал и на работе, когда паял знакомые схемы. Однажды показалось, что вот оно, свершилось. Но помешал вызов в цех. Жалко, конечно, было, тем более что тревога оказалась ложной — робот отказывался подчиняться не по нашей вине. Что-то случилось в механической части, и железный помощник перестал зажимать детали. Электроника же в полном порядке. Я посоветовал наладчикам второй смены заменить манжеты в одном из цилиндров и отправился домой, жалея о несостоявшейся строке.
Как давно все было. И неумелое тыканье прибором в клеммы, и боязнь паяльника… А сейчас, подумать только, могу вдохнуть жизнь в набор железок и проводов. Пусть она примитивна, не мысляща — тяни, толкай. Однако попробуй, хоть ненадолго выключить наших Робби, в цехе сразу насядут — что вы так долго копаетесь. Значит, нужна она, моя работа.
