Ирина Сталькова - Шестеро в доме, не считая собаки
Мне одна женщина рассказывала, что в войну она в бомбоубежище с тремя маленькими ребятишками — им было год, два и пять лет — не ходила. «За ночь несколько раз бомбят, надо поднимать детей, пока поднимешь, дойдешь — уже отбомбили, возвращаемся назад, и через час все сначала», — рассказывала она мне. И когда объявляли воздушную тревогу, мать не будила детей, а складывала их, сонных, на одну кровать поперек, сама ложилась рядом вдоль, чтоб если убьют, то всех сразу. Так вот шел «научно-технический прогресс», как ты выразилась, Валечка. Среди этих детишек могла быть твоя мама. Спроси у своей бабушки, что делала она тогда, спроси, что это значит — горе. Мы, взрослые, виноваты перед детьми — мы не объясняем им, что это такое, бережем их, подсовываем им самый сладкий житейский кусок счастливого-пресчастливого детства. Даже в мелкие бытовые неприятности не посвящаем их, как-то выкручиваемся от получки до получки, что-то такое перелицовываем и при этом стараемся, чтобы дите-то было, как говорится, не хуже, чем у других. Вот они, бедные, и вырастают с оскоминой от этих сладостей, неумелые, не ведающие зла, а значит, и добра тоже, зависящие от нас, как не умеющий ходить младенец от помочей. А время, история не кончаются на бабушках, они продолжаются и сейчас, и мы — история, и эти подросточки — тоже история, вовсе они не только начинают жить, они давно живут и дышат общим с нами историческим воздухом. Детям кажется, что Великая Отечественная война была чуть ли не тогда же, когда и Куликовская битва, но вообще-то отношение к жизни, в том числе к таким мелочам, как одежда, складывалось у наших мам и бабушек под влиянием этой войны. «Все было так просто, — рассказывала мне одна знакомая, — ничто не имело значения, кроме жизни». А моя мама, бабушка моих детей, работала на строительстве инженером. У нее размер обуви 35, а сапог меньше 42-го размера не было, поэтому она ходила вместе с рабочим. Мама делала шаг, а потом вытаскивала ногу из сапога, а рабочий вытаскивал из грязи сапог и переставлял его. Тогда она ставила в него ногу, и процедура повторялась со следующим сапогом, а руки у нее были заняты геодезическими инструментами, потому что она не прогуливалась, а работала. И думала она не о том, красиво ли она одета, а как лучше сделать свое дело — от всей тяжкой страды Родины на ее плечи легла эта часть, далеко не самая тяжелая.
Отсвет этого равнодушия к тряпкам лег и на наше детство. Я и в институте ходила в байковом платье и, честное слово, не чувствовала себя несчастной, и никому не приходило в голову жалеть меня. Конечно, «научно-технический прогресс» одаривает нас своими достижениями в виде вареных штанов и футболок с надписями «Ай лав». И все-таки эти тряпки остаются тряпками, а не становятся важнее жизни, важнее совести, важнее мамы.
«Помогите, — пишет девочка в газету, — мама плохо одевает меня!» Как же помочь тебе, милая? Скинуться всей редакцией по рублю тебе на платье? И ты возьмешь эти незаработанные деньги? Неужели возьмешь? Не хочется думать так. Или напечатать в газете крупно фамилию твоей мамы — ай-я-яй, товарищ мама, как стыдно! И мама побледнеет, заплачет, и побежит, и купит тебе платье. И ты наденешь его? И будешь гордиться собой: вот как я борюсь за светлое будущее? Не могу поверить, потому что всегда надеюсь на лучшее в человеке. Не только спокойное отношение к одежде досталось нам от недавних лет, но и вот это нежелание понять товарища ли, маму, нетерпение поскорее победить «противника», поскорее — и любой ценой, хоть через газету. Я могу понять, что хочется надеть что-нибудь новенькое, мне и самой иногда этого хочется, но нормальному человеку не все равно, откуда эта обновка, получил он ее в подарок или вырвал из глотки у кого-то. Между прочим, моя мама меня и сейчас не понимает. Я говорю: «Ну все, это платье больше носить нельзя, облезло и вышло из моды», А она: «Ты что, прекрасное платье, и совсем целое». Так разве это плохое человеческое качество, что она Карамзина купит, а на платье ей жалко денег? Понятия красоты и уродства — относительные, как и понятия богатства и бедности.
Хорошо помню, как моя школьная подружка, круглая сирота, детдомовка, получила комнату и на радостях собрала друзей отметить новоселье. И одна девушка пришла в умопомрачительном платье из серебряной парчи. Бедная моя Танюшка! Она так радовалась ярко-желтой кофточке, так любовалась собой перед зеркалом: черненькая, смуглая, темные глаза сияют. Платье лунного цвета заняло всю крохотную комнату, а его шуршание, кажется, было громче музыки, но и тогда, и сейчас это зрелище казалось мне безобразным, потому что модная красавица продемонстрировала и отсутствие сердца, и отсутствие вкуса.
Мне как-то посочувствовали: «Ах, тебе будет так трудно! Шутка ли — три дочери! Одной бриллиантовые сережки, другой бриллиантовые сережки…» Я только засмеялась в ответ: «Надеюсь, я сумею им объяснить, что дорого — не значит красиво, скорее наоборот. Захотят — мы купим серьги, но не тысячерублевый ширпотреб, а красивые, оригинальные и недорогие, конечно». Боюсь загадывать на будущее, но пока моя старшая дочь делает очень оригинальные серьги из пластика и для себя и для меня и расписывает майки по собственным эскизам для всех ребят — лучше, чем десятирублевые кооперативные, и при этом единственные в своем роде.
Так хочу, чтобы мои дети в их будущей, отдельной от меня жизни не раздумывали, что выбрать, если на то и на то денег не хватает: книгу или колбасу, штаны или билет в театр. Как можно научить детей отстаивать свои идеалы, если при этом к собственным-то относиться несерьезно?
Тысячи раз я слышала, что словом нельзя воспитывать, а только делом, но разве бывает глухонемая педагогика? И в наше время, и во все другие минувшие времена растить детей и было, и, наверное, всегда будет трудно, в том числе и материально. Так что у многих создался, если так можно выразиться, традиционный образ многодетной матери — растрепанной и одетой в «старенькое», подсчитывающей бесконечные копейки и «плачущей» о своей судьбе. Не мудрено, что женщины не очень-то рвутся рожать детей — кому хочется быть такой. Мне случалось читать в газете письмо не девочки — взрослой женщины, матери четверых детей, жалующейся на свою «нищету» по сравнению с «богатством» сирот из детского дома № 1 в Сыктывкаре, где директором А. А. Католиков: «Они получают по 875 рублей к выпуску, а у нас в семье по неделям не бывает денег!» Да хоть бы по 8 тысяч получали, неужели среди них найдется хоть один, кто не предпочел бы этим деньгам нормальную семью, мать, братьев и сестер? И между прочим, ничего они не «получают» — они зарабатывают эти деньги в течение всего времени пребывания в интернате. И в этом я никакого ужаса не вижу: ах, детки сажают картошку! Прекрасно, что они трудятся, что интернат учит их работать, а не ждать, открыв рот, когда государство даст им кусок пожирнее. А те 50 000 рублей пожертвований, которые были перечислены сыктывкарскому интернату № 1 после встречи в Останкино, совет воспитанников перевел на счет Детского фонда: детям нужно чувствовать себя не потребителями незаработанных благ, пусть и подаренных от чистого сердца, а гражданами, способными помочь тем, кому хуже. Мы с детьми читаем одни и те же газеты и журналы, так что я спросила четырнадцатилетнего сына, когда мы прочли тот материал: «Саня, мы — нищие?» Он только засмеялся: «Нет, конечно! У нас тоже не бывает по неделям денег, зато как отлично, когда они появляются. И разве в этом дело?» Мои дети — мои друзья и единомышленники, мои помощники, а не нахлебники, они не попрекают меня нашим безденежьем — неужто я попрекну их некстати обнаружившейся музыкальностью. По вечерам у нас, как в доме Фамусова, «то флейта слышится, то будто фортепьяно», и я не подсчитываю убытки. Мне бы так хотелось, чтоб моим детям светили в жизни те же идеалы, что и мне, как светили они моим родителям, моим деду и бабке, моему прадеду — подумать только, он был «шестидесятником» в прошлом веке. Конечно, подросток должен пройти и через скепсис, и через фронду, но суть-то, мне кажется, закладывается еще чуть ли не во младенчестве, когда мы учим ребенка делиться конфетой: главная сладость не в карамельке, а в том удовольствии, которое ты доставляешь близкому человеку.
Дочь меня как-то спросила: «Мама, мы богатые?» — «Опомнись, детка, какое богатство?» — удивилась я. «Так значит, мы бедные?» — не успокоилась она. «Нет, доченька, ты же видишь — у нас все есть: и книги, и фортепиано, мы в Суздаль ездили на экскурсию, в Александров». — «Так какие же мы?» — «Обыкновенные, средние». — «А-а, понимаю, — подвела итог моя Настя, — средняя интеллигенция. Как семья Ульяновых».
Не дай бог, если кто-нибудь подумает, что у меня какие-то необыкновенные беспроблемные дети, которые взрослеют сами собой под моим чутким руководством. Наверное, на необитаемом острове жить было бы и легче и проще: никаких тебе посторонних влияний, расти себе, дитя, становись мамой № 2.
