Вероника Крашенинникова - Россия - Америка: холодная война культур. Как американские ценности преломляют видение России
Основным предметом надзора граждан за правительством является то, насколько верно оно реализует основополагающие принципы государства.
Отношение американского общества к власти представляет живейшую демонстрацию врожденного национального недоверия к ней и пропасти между идеалами и действительностью: между тем, как «должно быть», и тем, как «есть». Две трети американцев считают американскую «государственную систему хорошей, но работающих в ней людей некомпетентными». Половина американцев считают, что простые граждане «не имеют большого влияния на действия правительства», что подтверждается самой низкой в развитом мире явкой на выборы. Каждый пятый американец не верит, что «когда правительство берется за решение проблемы, проблема будет решена».[50] Причем наиболее разочарованы в государстве и обеспокоены состоянием системы не самые бедные американцы, а белое образованное население страны, ее средний класс.
Американская традиция жестко ограничивает роль и полномочия правительства. Теоретическая основа этого принципа была заложена родоначальником либерализма Джоном Локком: отношения между государством и индивидом, по Локку, — это в чистом виде правовое и экономическое удобство, затрагивающее только практические аспекты существования. Томас Джефферсон, став президентом в 1801 году, определял: «Мудрое и бережливое правительство сдержит людей от нанесения вреда друг другу, а в остальном оставит их свободными регулировать их собственное стремление к деятельности и совершенствованию и не лишит заработанного хлеба — в этом сущность правильного правительства». Джефферсон добавляет, что правительство должно препятствовать не только попыткам одних людей нарушать права других людей, но и ограничивать самое себя от уменьшения индивидуальных свобод граждан. Полвека спустя Авраам Линкольн подтверждал: «Легитимная цель правительства состоит в том, чтобы делать для сообщества людей то, в чем они нуждаются, но совсем не могут или достаточно хорошо не могут сделать сами — по отдельности в своем личном качестве. Во все то, что люди могут сделать для себя самостоятельно, государство вмешиваться не должно». Исследование общественного мнения, проведенное Университетом штата Вирджиния в 1996 году, демонстрирует, что 61 % опрошенных считают, что лучшее правительство то, что меньше правит. За сокращение федерального и региональных правительств выступают 64 % опрошенных; 63 % опрошенных считали, что «федеральное правительство контролирует слишком большую часть нашей повседневной жизни».[51]
Безальтернативность демократии
Безальтернативность и преемственность демократической системы наряду с исключительной гибкостью составляющих ее элементов обеспечивают устойчивость системы. Дебаты о демократии могут быть остры и непримиримы, но они касаются деталей системы и ведутся ради улучшения ее функционирования. Основополагающие принципы никогда не ставятся под вопрос, и возможность применения других систем всерьез не обсуждается.
«Пусть никто не думает, что национальные дебаты означают национальное разногласие»,[52] — предупреждал президент Линдон Джонсон. Непрекращающаяся острая полемика между политическими партиями, экспертами и простыми гражданами разворачивается исключительно внутри консенсуса о демократическом строе. Преемственность системы прочитывается даже в ежедневной прессе, где при обсуждении текущих проблем и задач участники дискуссий ссылаются на основополагающие документы и утверждения основателей нации, исходные формулировки которых и по сей день служат мерилом и эталоном либерально-демократических принципов.
Ведущий историк либеральной традиции Луис Хартц (1919–1986) считал, что американский консенсус берет начало в учении Джона Локка. Американское государство, по словам Хартца, «началось с Локка, развивалось с Локком и остается с Локком, ценой абсолютного и иррационального пристрастия» к нему.[53] Сила либеральных идей Локка была продемонстрирована и неудачной судьбой тех, кто мог бы бросить ему вызов. Федералисты, выходцы из высших слоев общества, и партия вигов, не сумевшие обосновать правление элитой, свернули свои аргументы и заявили, что классов в обществе не существует. Лидеры Юга, такие как Джон Калун (John Calhoun), отстаивали рабство через обреченные на провал призывы к разуму и договору, понимая, что «божественное начало» всех людей отрицает подневольность — но одной рациональной логики никогда не было достаточно для убеждения американцев.
Понятие «либерализм» в данном контексте используется в своем изначальном определении — как политическая философия, подчеркивающая ценность индивидуальной свободы и роль государства в защите прав граждан. По мнению Хартца, дух либерализма настолько проник в американскую индивидуальность, что весь спектр политических мнений зиждется только на нем. Политолог Алан Вулф, продолжая аргументацию Хартца, констатирует, что в Америке кроме либералов никого нет.[54]
Подобную политическую однородность многие историки объясняют в первую очередь отсутствием феодального периода при становлении Америки (в то время как в России отсутствовал либеральный период). Хартц подчеркивает, что Америка не знакома и с революционной традицией, которая в Европе ассоциируется с французской революцией. Как отмечал Алексис де Токвилль, великое преимущество американцев состоит в том, что они пришли к демократии без испытания демократической революцией: «они рождены равными, вместо того чтобы становиться ими». Вследствие отсутствия революционной традиции отсутствовала и контрреволюционная традиция: без Робеспьера не могло быть Мэстра.[55]
Заключение Хартца выражает общепринятое убеждение: никакая другая идеология, в особенности европейские марксизм и социализм, не могли бы прижиться на американской почве: индивидуализм, отсутствие феодальной, революционной и контрреволюционной традиций, при сокрушительной убедительности учения Локка, исключили возможность их развития. Неизменность либерально-демократического строя Америки резко контрастирует с разнообразием политических систем в Европе, где монархии варьировались между просвещенным вариантом и абсолютизмом, социалистический строй в разной степени развития был установлен во многих государствах, а коммунизм для некоторых служил идеалом. Россия, безусловно, держит первенство по количеству экспериментов с политическими системами.
Помимо исторических обстоятельств незыблемость либерально-демократического выбора Америки утверждается уникальной особенностью — божественным характером ее источника. Поскольку Бог вечен, вечны свобода и права человека. Как не ставится под сомнение существование Бога, так не ставятся под сомнение свобода и права человека. Системные ценности для американцев настолько очевидны, настолько «в крови», что факт написания Конституции государства со ссылкой на Творца в первой строке остается незамеченным. Один из немногих людей, отметивших этот факт, английский писатель Гилберт Честертон, говорил: «Для демократии нет другой основы, кроме догмы о божественном происхождении человека».
Происхождение демократии «от Бога» дает политической системе религиозный оттенок. В демократию американцы верят. Демократия в Америке — это гражданская религия. Честертон назвал Соединенные Штаты «нацией с душой церкви». В России самодержец обладал сакральностью, потому что был единственным помазанником божьим. Америка была построена на идее происхождения всех людей от Бога, и поэтому сакральность распространяется на весь демос. Демократия в Америке сакральна, как сакральна была в России монархическая власть.
Однако безусловное доминирование либерально-демократической идеи несет в себе опасность. По словам Хартца, навязчивая сила либерализма столь велика, что парадоксальным образом она создает угрозу самой свободе. Основная этическая проблема либерального общества состоит не в тирании большинства, как опасались многие, но в «тирании мнения». Истерия, которая время от времени охватывает Америку и которую ни одна другая западная нация не могла понять, предполагает наличие уникального механизма: «когда либеральное сообщество сталкивается с военным и идеологическим давлением извне, оно трансформирует эксцентричность в грех».[56] Либерализм способен превратиться, пишет Хартц, в «„колоссальный либеральный абсолютизм“, который воспрепятствует конструктивным действиям в мире, отождествляя неясное с недобрым, и (…) вдохновит истерию внутри страны, порождая тревогу там, где существует неясность». Те, кто неистово настаивает на чистоте американской традиции, особенно восприимчивы к болезни политического экстремизма, говорил Хартц как раз в тот момент, когда только начинала разворачиваться антикоммунистическая кампания сенатора Джозефа Маккарти.
