Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2009 #3
Ему казалось иногда, что зря тратит время на это чтение. Однако, перебравшись во взрослую библиотеку, куда когда-то приходил с Бориком искать знания про соловья и где Марина работала, он понял, что ему стало одолевать все это гораздо легче. Он уже знал многие взрослые и даже казенные выражения, не говоря про важные слова и их смысл. Например, ясно знал, что такое фашизм. И антифашизм. И знал, что означает слово расизм.
Знать-то знал, но и только. Все это было где-то далеко от их Краснопо-лянска. Даже от их главного города и, может быть, от всей России — какой у нас фашизм и антифашизм? Какой расизм?
Разыскивая сведения о скинхедах в интернете, он усмехался их детским слабостям — они, оказывается, имели свой стиль одежды "boots and braces", что переводится как "ботинки и подтяжки". Тут же вычитал, что форма эта постепенно менялась. В моде стали, кроме подтяжек, армейские брюки, ботинки Dr. Marten's, куртки Harrington, костюмы из переливающейся на свету мохеровой ткани — Tonic suits. Но главный шик — короткая прическа с выбритым пробором.
Он представлял себя хоть и не в чудных этих одеждах, то хотя бы с пробритым пробором, даже попробовал нарисовать некую отвлеченную голову с белой полоской, подошел к зеркалу, поглядел на себя, да ничего не выглядел — в ответ ему смотрел худой, обросший космами серенький чувачок.
10
На другой же день, после школы, он отправился в парикмахерскую, чтобы постричься.
Нет, все-таки и в Краснополянске жизнь обладала новой, невиданной прежде энергией, и сюда добралась всякая дрянь, которой славились большие города. Во-первых, с него содрали аж три сотни, в переводе почти десять баксов за стрижку, нарисованную им карандашом на листочке бумаги. Единственное, что долго смущало парикмахера — прыщавого, длинноносого парня, который изо всех сил старался быть старше своего возраста, — есть ли у клиента такие деньги.
Без долгих слов долговязый превратил мочалку, вовсе не украшавшую Глебкину голову, в совершенно стильный ёжик, и пробор выбрил по всем правилам, которые виделись клиенту.
Расстались они без всяких симпатий, чувствований и благодарностей — один стряхнул салфетку, второй сунул деньги, и все — но Глебкино настро-
ение резко подскочило вверх, и он поначалу двинулся по улице, не надевая шапку — ходят же простоголовыми взрослые, независимые мужчины.
Он так себя и чувствовал — пусть не мужчиной, так взрослым парнем, со своей целью жизни, собственными взглядами на все и всех, человеком, навсегда вышедшим из детства, и если во взрослость, допустим, еще не вошедшим, то это вовсе не беда. Еще чуть-чуточку, еще год, полгода, месяц, а может, даже один только навсего квартал — простой городской квартал — и вся жизнь твоя переменится, станет взрослой, без дураков.
Так оно и вышло.
Глебка навсегда запомнил последний миг своего детства. Он проходил мимо старого одноэтажного дома, превращенного теперь в магазин с широченными зеркальными окнами, и смотрел на себя, отраженного. Мальчик, почти юноша, с лицом, на котором — не хочешь, да увидишь — настоящее достоинство. Человек, знающий себе цену. Всё.
Дальше его жизнь решительно переменилась.
Из-за угла вышла Марина. Платок, накинутый на голову, съехал на затылок, волосы растрепаны, из тонкого пальтеца высунулись большие кисти. Конечно, она нетрезва, хотя и не очень пьяна, скорее всего, не пришла в себя после предыдущей выпивки, но вчерашняя она была или сегодняшняя, с утра сказать трудно.
Увидев Глебку, она не отвернулась, как прежде, не спрятала глаза, напротив, уставилась на него, чем-то явно пораженная, и осторожно как-то, во всяком случае, негромко, воскликнула:
— О!
Будто увидела первый раз.
Глебка кивнул ей, сказал: "Здравствуй". Без всякого восклицательного знака в конце. Повествовательно так сказал, просто проговорил это слово.
Они стояли некоторое время вот так на углу, и никого вокруг не было, ни единой души. Потом Дылда сказала тихо:
— Проводи меня. Мне плохо.
Как это надо ее провожать, Глебка представления не имел, и оторопь слегка к нему прикоснулась. Но он еще был под впечатлением своего отражения — в зеркальной витрине — совсем уже не сопливый мальчишка!
Он повернулся и пошел рядом с Мариной. Она двигалась довольно резво, казалось, даже торопится, раза два поскользнулась, оба раза схватив рукой Глебку — то за руку, то за плечо, и ему показалось, что это она нарочно поскальзывается, чтобы ухватиться за него.
Но ему не было это противно — вот что. Он бы даже — будь у него побольше храбрости — мог взять ее под руку. Но это бы было смешно, ведь Дылда выше его на целую голову. Она ведь даже длиннее Борика была.
Так они прошли пару кварталов и оказались возле зачуханного деревянного домика с огородом, уходящим куда-то в сторону. Нет, все-таки не все углы своего замурзанного городка исследовал Глеб — этого не знал вовсе: со всех сторон более или менее цивилизованные дома, и посреди них деревенская избушка, почти как у них, только подревнее, позапущеннее.
Марина нагнулась, вытащила из-под крыльца ключ, отворила избушку, показала жестом Глебке: мол, входи.
Екнуло в нем сердце от предчувствия — не хорошего, а соблазнительного. Он вошел, впотьмах они разделись. Марина захлопотала на кухне и очень быстро Глебку туда позвала, он и оглядеться не успел, хотя понял: все почти как у них дома. Застекленная рамка, за которой таращатся испуганные фотографом лица предков — побольше и совсем маленькие, как для паспорта, зеркало в простенке без всякой окантовки, бедное, как бы голое, стол, на нем книги и лампа с пластиковым абажуром; совсем деревенские, на веревочках, несвежие занавески на окнах.
Когда сели за стол, Глебка спросил Марину:
— А ты что же — не работаешь?
— Выгнали меня, — сказала она без всякого выражения. — Вот так, взяли и вышвырнули.
Глебка хотел спросить, чего же она запила, но споткнулся, зная ответ.
— С кем ты живешь? — спросил неловко.
Она вскинула лицо, некрасивое, но совсем трезвое, даже слишком трезвое, неулыбчивое, и ответила всерьез:
— Жила с Борей… Пока он был. Теперь вот буду с братом его. Глебка не сразу понял, что это она про него говорит, даже кивнул сначала, потом уставился на нее. А она продолжила:
— Я ведь после Борика мать свою похоронила, буквально через неделю… Помолчала.
— Прямо дуплетом — бум, бум! Ты знаешь, что такое дуплет? Глебка кивнул.
— Ну вот, — пробормотала Марина, — давай и выпьем дуплетом — за него и за нее.
Они выпили, не чокаясь, по две стопки, одну за другой, потом молча стали жевать капусту.
Глебка почувствовал, как поплыл куда-то, но было неудобно показывать, что он слабак. Марина поглядывала на него испытующе, словно проверяла, как держит удар.
Потом заплакала.
11
Все, что совершилось дальше, следует решительно опустить, потому что подобным жизнь переполнена.
Глебка, мальчик как все, нагляделся в телике мерзости сверх всякой меры — похоть через край льется. В представлениях своих он всё знал и умел, но когда Марина заплакала, а потом ушла в комнату и прилегла на кровать, растерялся. Сидел в кухоньке, жевал капусту и даже не сообразил еще плескануть себе для храбрости и войти в комнату. Она сама его позвала.
Только тогда он решился, и все у них произошло торопливо, неловко, стыдливо. А потом, когда надо было что-то сказать и посмотреть в глаза друг другу, и вовсе неприятно, потому что Глебка ничего этого не умел, а думал только о том, как бы скорее одеться да выскочить.
Низ живота у него страшно болел, про удовольствие даже думать не приходилось. Но стыда он не испытывал. Просто исполнил какую-то обязанность, что ли. Марина позвала, и он к ней пришел. Но зачем, почему и что дальше — этого он не представлял.
Торопливо двигаясь к дому, разматывая клубок смутных своих чувств, Глебка понял вдруг, что когда это все произошло, они с Мариной даже не поцеловались, что она ни слова не сказала ему, как и он ей, и что, похоже, она чувствовала себя перед ним виноватой.
Мальчишество жестоко — а может, это вовсе и не мальчишество, а что-то совсем другое? Он во всем обвинил ее, даже обозвал про себя самым последним словом. Но потом в нем все как будто сжалось — нет, это он, Глебка, паскудник и предатель.
И что это за оправдание — Бориски нет? Тем более, если нет! Он тебе ничего не скажет, никак не укорит. Выходит, ты совершил безответную подлянку: Борик промолчит, никак не ответит, а ты, брат родной, его предал. Просто предал. И дружки их общие, подуставшие от собственной памяти, просто цыплята в сравнении с тобой, мерзавец!
Совсем еще недавно — час, два назад? — он глядел на себя в стекло и полагал себя почти взрослым человеком! А сейчас оказался сопля-соплей, нагадившим в собственной душе так, чему слова не выберешь.
Глебка шел по улице, и редкие, но все же встречались ему прохожие. И все они оборачивались на парня: лицо спокойное у него, а по щекам плывут слезы.
