Славой Жижек - Год невозможного. Искусство мечтать опасно
В-третьих, есть фундаментальное различие между феминистской/антирасистской/антисексистской и т. п. борьбой и борьбой классовой: в первом случае цель — перевести антагонизм в различие (например, в «мирное» сосуществование тендерных, религиозных, этнических групп), в то время как целью классовой борьбы является как раз противоположное, то есть «усугубление» классовых различий до классового антагонизма. Суть операции вычитания заключается тут в сведении сложной структуры к ее «антагонистическому» минимальному различию. Таким образом, ряды раса-гендер-класс пытаются затемнить совершенно иную логику политического пространства, каковую мы находим в случае класса: в то время как антирасистская и антисексистская борьба руководствуются стремлением к полному признанию другого, классовая борьба стремится к тому, чтобы преодолеть, подчинить и даже уничтожить другого — пусть и не в форме прямого физического уничтожения, но уничтожить другого в его социально-политической роли и функции. Другими словами, в то время как можно вполне логично утверждать, что антирасизм добивается, чтобы всем расам было позволено свободно утверждаться и развиваться в культурном, политическом и экономическом отношении, было бы совершенно бессмысленно утверждать, что цель пролетарской классовой борьбы — позволить буржуазии в полной мере утверждать свою идентичность и добиваться своих целей… В одном случае мы имеем «горизонтальную» логику признания различных идентичностей, в другом случае мы имеем логику борьбы с антагонистом. Парадокс заключается в том, что эту логику антагонизма сохраняет никто иной, как популистский фундаментализм, либеральные же левые в это время следуют логике признания различий, «сглаживания» антагонизмов в пользу сосуществующих различий: самой своей формой консервативно-популистская низовая кампания оказалась способна возобладать над старой леворадикальной установкой на народную мобилизацию и борьбу против эксплуатации социальной верхушкой. Поскольку в современной американской двухпартийной системе красным цветом обозначаются республиканцы, а синим — демократы и поскольку популистские фундаменталисты, конечно же, голосуют за республиканцев, старый антикоммунистический лозунг «Лучше быть мертвым, чем красным!» приобретает новое ироническое звучание — ирония заключается в неожиданной преемственности позиции «красных»: от старых левых активистов она перешла к новым христианским фундаменталистам {32}.
4. Возвращение зловещей этничности
По Гегелю, повторение играет особую роль в истории: когда нечто случается лишь однажды, от этого можно отмахнуться, как от простой случайности, как от того, чего можно избежать при улучшении управления ситуацией; но когда подобное событие повторяется, это становится знаком того, что мы имеем дело с серьезной исторической неизбежностью. Когда Наполеон впервые потерпел поражение в 1813 году, это выглядело так, словно ему просто не повезло; когда он потерпел поражение во второй раз в битве при Ватерлоо, стало ясно, что его время прошло… Разве не то же самое происходит при продолжающемся финансовом кризисе? Когда он впервые ударил по финансовым рынкам в сентябре 2008 года, это казалось простой случайностью, которую можно устранить с помощью лучшего регулирования и т. д.; сейчас, когда накапливаются признаки повторяющегося финансового кризиса, становится очевидным, что мы имеем дело со структурными проблемами.
Как в столь запутанной ситуации понять, что именно происходит? Еще в 1930-х годах Гитлер предложил антисемитизм в качестве нарративного объяснения для всех бед, с которыми столкнулись простые немцы: безработица, упадок морали, социальные волнения… за всем этим стояли евреи. Обращение к «еврейскому заговору» все проясняло, поскольку предлагало очень простую «когнитивную картографию». Разве сегодня ненависть к мультикультурализму и иммигрантской угрозе не выполняет ту же функцию сходным образом? Происходят странные вещи, возникает финансовый кризис, который влияет на нашу повседневную жизнь, но воспринимается как нечто совершенно непонятное, — и неприятие мультикультурализма привносит в ситуацию ложную ясность: эти назойливые иностранцы разрушают наш образ жизни… Таким образом, есть тесная взаимосвязь между подъемом антимигрантских настроений в западных странах (которые достигли вершины в кровавой оргии Андреаса Брейвика) и продолжающимся финансовым кризисом: возможность уцепиться за этническую идентичность служит щитом от травмирующего засасывания в водоворот непрозрачной финансовой абстракции — настоящее «инородное тело», которое не может быть ассимилировано, в конечном счете есть инфернальный самодвижущийся механизм самого Капитала.
Есть нечто и в идеологическом самооправдании Брейвика, и в реакциях на совершенные имубийства, что заставляет нас задуматься. Манифест этого христианского «марксиста-охотника», который убил более 70 человек в Осло, — это, конечно, НЕ бред сумасшедшего; это просто проявление «европейского кризиса», который служит (более или менее) скрытым основанием для набирающего силу антимигрантского популизма. Несообразности манифеста являются симптомами внутренних противоречий, присущих такому взгляду на вещи. Первое, что бросается в глаза, это то, как Брейвик конструирует образ врага: комбинация трех элементов (марксизм, мультикультурализм, исламизм), каждый из которых относится к различным политическим пространствам: марксизм — к леворадикализму, мультикультурализм — к либерализму, а исламизм — к религиозному фундаментализму. Старый фашистский обычай приписывать врагу взаимоисключающие характеристики («большевистско-плутократический еврейский заговор» включает в себя большевистский леворадикализм, плутократический капитализм и этнорелигиозную идентичность) здесь возвращается в новом обличье. Еще более показательно то, как Брейвик смешивает карты праворадикальной идеологии. Брейвик защищает христианство, но остается светским агностиком: христианство для него лишь культурный конструкт, противостоящий исламу. Он антифеминист и считает, что женщинам нужно закрыть доступ к высшему образованию; однако он предпочитает «светское» общество, поддерживает аборты и заявляет, что сочувствует геям. Более того, Брейвик сочетает нацистские черты (симпатизирует Саге, шведскому пронацистскому фольклорному певцу) с ненавистью к Гитлеру: один из его кумиров — Макс Манус — является лидером норвежского антифашистского Сопротивления. Брейвик не столько расист, сколько антиисламист: вся его ненависть сконцентрирована на исламской угрозе. И наконец, у Брейвика антисемитские, но при этом произраильские взгляды, поскольку государство Израиль выступает как первая линия обороны против мусульманской экспансии — он даже мечтает о восстановлении Иерусалимского храма. Он считает, что евреи — это нормально, до тех пор пока их не становится слишком много, или, как он написал в своем «Манифесте»: «В Западной Европе нет еврейской проблемы (за исключением Великобритании и Франции), поскольку только один миллион живет в Западной Европе, причем восемьсот тысяч из них живут во Франции и Великобритании. С другой стороны, в США с их более чем шестью миллионами евреев (что на 600 % больше, чем в Европе) действительно существует серьезная еврейская проблема». Таким образом, его фигура являет собой высший парадокс: сионист-нацист — как это возможно?
Ключом к отгадке стала реакция европейских правых на нападение Брейвика: как мантру они повторяли, что нельзя, осуждая совершенные убийства, забывать тот факт, что Брейвик выразил «законную озабоченность подлинными проблемами», что политический мейнстрим не способен связать коррозию Европы с исламизацией и мультикультурализмом, или, как писала газета The Jerusalem Post, мы должны использовать трагедию в Осло «в качестве возможности для серьезной переоценки политики интеграции мигрантов в Норвегии или в какой-либо иной стране» {33}. (Между прочим, было бы приятно услышать подобную высокую оценку палестинских терактов: «эти террористические акты могут способствовать переоценке политики Израиля»). Отсылка к Израилю, конечно, носит неявный характер в этой оценке: «мультикультурный» Израиль не имеет шанса на существование, для него апартеид — это единственно возможная стратегия. Цена этого воистину порочного правосионистского пакта такова: для оправдания претензий на Палестину необходимо задним числом признать справедливость той линии аргументации, которая использовалась против евреев в предшествующую эпоху. Скрытое соглашение состоит в следующем: «мы готовы признать вашу нетерпимость к представителям некоторых культур в вашей среде, если вы признаете наше право не терпеть палестинцев в нашей среде». Трагическая ирония этой молчаливой сделки состоит в том, что сами евреи были первыми «мультикультуралистами» на протяжении последних веков европейской истории: им необходимо было выжить и сохранить свою культуру в условиях инокультурного доминирования. (Между прочим, нужно отметить, что в 1930-х годах в качестве непосредственного ответа на нацистский антисемитизм Эрнест Джонс [29], как никто другой способствовавший конформистской джентрификации психоанализа, увлекся причудливыми размышлениями на тему того, какой процент иностранцев в своей среде может вынести нация, не опасаясь потери собственной идентичности; таким образом, он воспринял всерьез проблематику, поднятую нацистами). В итоге здесь открывается исключительная возможность, которую никоим образом не следует отбрасывать, — возможность «исторического пакта» между сионистами и исламскими фундаменталистами.
