Федор Крюков - В глубине

— Подбери живот, Матвевич! — строго кричал молодой инструктор на Мудряша, и вид у него был такой оскорбительно начальнический, что стариковское сердце закипало негодованием: — корпус вынеси вперед, в пояснице не гнись и не кочерься! Плечи разверни! подбородок втяни! подбери!.. Гляди веселей! нос не утирай во фронте — ты не баба… Носки, ребята, разверни на ширину ступни… Слуша-ай! на краул!..

Выходил станичный атаман, тоже молодой урядник, снисходительно усмехаясь, кричал будущим офицерам: — здорово, молодцы! — и производил репетицию «отдания чести».

— Руку не прижимай, свободно держи кисть!.. на высоте локтя чтобы была!..

И старые георгиевские кавалеры тянулись перед этими молокососами на вытяжку, ели их глазами, старались изо всех сил, но все не могли избежать обидных замечаний и поправок. В сердце скоплялась горечь бессильной обиды, нарочных унижений, сознание бесцельного шутовства и ломания. Но терпеть надо было: может быть, и в самом деле награда будет…

Собиралось с десяток зевак — бабы, ребятишки с облупленными от жары носами, старики. Серьезная часть станицы вся была на работе.

— Х-на пле-чо!.. Ставь обух в выемку плеча!.. Два пальца свободно согни!..

Палит солнце. Коротки и резки тени. Фуражки — как сковороды с пылу — жгут темя. Нестерпимым блеском сверкают начищенные, накалившиеся сапоги.

— Эх, Матвевич, теперь бы в холодке лег да пространно выспался бы… — сожалеющим голосом говорит древний Игнат Бунтиш, усмиритель польского мятежа. Может быть, в нем и зависть говорит: он тоже домогался зачисления в Бородинское ополчение и большим пальцем левой руки тыкал в свой георгиевский знак, но был забракован по причине слепоты на один глаз.

— А ребятам косы, грабли в руки бы…

— В офицеры захотели, — слышится иронический голос.

— А что ж… и будут ваше благородие… А мы? так и останемся нито никто…

— Мы тут с ихними бабами… жолмерками… погуляем… Как, Ильич, Спиридонихе-то своей доверие дашь?

— Ильич — он и сам ухач. Небось, в городах — там такую мамзелю приспособит… подходи видаться!..

Раскатывался хохот, здоровый, бесстыдный и безжалостный. А они, сивобородые, стояли во фронте с ребятишками и не смели ни огрызнуться, ни носа утереть, ни отогнать докучавших мух, кружившихся над ними. И шли томительные, однообразные часы в примыканих, осаживаниях, перестроениях и изнурительной маршировке.

Еще горше стало, когда пришло от окружного атамана предписание, чтобы у командируемых на Бородинское торжество были лошади гвардейского типа. Это пахло уже огромным расходом.

Годный к строю конь оказался лишь у одного Маркиана Жеребяткина. Мудряш и третий кавалер — Овчинин — объявили себя безлошадными. Станичный атаман пригрозил вычеркнуть их из списка и заменить другими стариками. Из страха потерять уже недалекое офицерство, Мудряш решил вывести на смотр буланого мерина с побитыми плечами и острой спиной, изъеденной оводами.

— Это что за ишака припер? — закричал в негодовании атаман, при виде буланого мерина: — страмить войско?

— Да в двенадцатом году, вашбродь, на таких-то и француза выгоняли… Сбруя была самой древнеющей старины: подпруги из лыка, стремена деревянные… Это ныне все по фасону стали требовать, а в старину руководствовали безо всяких тех… А не глупей нас с вами были люди…

— Ты мне сказки не рассказывай, а лошадь давай!..

— А это чем не лошадь? Пуля, а не лошадь!.. Кто, конечно, понятие имеет…

Атаман рассердился и едва не оттаскал будущего офицера за бороду: «не оговаривайся с начальством, а исполняй!» Но исполнить требования оказалось невозможным. Конь гвардейского типа в переводе на язык цифр означал 200–300 рублей затраты. Как ни были одушевлены наши старики патриотическим пылом — выгнать во второй раз Наполеона из Москвы и получить офицерские погоны, — однако такая затрата оказалась им не по силам. О малолетках, для которых тоже требовались лошади гвардейского типа, нечего было и толковать. Родители их на это требование без малейших колебаний ответили отказом.

— Кому?.. Захарке — гвардейского коня?! — громче всех говорил Яшка Воробьев, хваставший первое время тем, что его сын будет офицером: — нитнюдь! Это не по носу табак ему… Дай ему такого коня, а он его так устряпает… либо хромого, либо слепого приведет назад, а лошадь денег стоит… Человека даю… Отпущаю человека, хотя он и дома нужен, но — отпущаю… А уж насчет лошади — извиняйте!..

Попробовал атаман поискать иных кандидатов в герои, — не нашел: георгиевские кавалеры и были, но, кроме креста, иного имущества не имели и коней за свой кошт справить не могли; из малолетков охотников совсем не оказалось. А начальство, стоявшее над станичным атаманом, — атаман окружной — требовало все строже и строже лошадей гвардейского типа и указывало простой, испытанный способ их приобретения — на счет общественных станичных сумм.

Пришлось обратиться опять к станичному сбору. Как умел, наш атаман изобразил всю важность предстоящих торжественных событий и необходимость проявить по этому случаю унаследованную от предков готовность к самопожертвованию. И закончил призывом ассигновать из станичных сумм полторы тысячи рублей на приобретение коней гвардейского типа и снаряжения для командируемых на Бородинское поле станичников.

— Не надо! — дружно, точно по команде, крикнул станичный сбор.

— Господа старики! ведь дело-то какое… — попробовал опять налечь на патриотические чувства атаман.

— Не надо! — загремел разноголосый взрыв голосов, решительно отметая в сторону патриотические доводы: — пущай дома сидят! — надобности особой нет… Они аполеты огребут, а мы за них плати!..

— Господа старики! Как же мы перед Европой глазами будем моргать, раз требования начальства не исполним? — Голос атамана трагически дрогнул. — Какие же мы после этого граждане?..

— Мы не граждане, а казаки!.. Сами же вы вычитывали, что казаки — не граждане…

— Этого же нельзя, господа старики! Не туда гнете… Раз нам предписано… Тем более, что лошади не пропадут, мы их можем всегда продать в сменную команду… Рано-поздно, а строевые кони нам как-никак потребуются…

Но сход бурлил и не поддавался на увещания — вполне, по-видимому, резонные. Патриотические чувства, может быть, и не были чужды ему, но что-то иное, а не предписание начальства, должно было вызвать их к жизни. В пламенных же заботах о щегольском внешнем виде наших стариков и малолетков на поле Бородинском даже темные мои станичники чувствовали лишь что-то мелкое, рассчитанное на случай отличиться за чужой счет, пыль в глаза пустить. И уперлись, поскольку это было возможно:

— Не надо! Не желаем!..

— Стало быть, острамиться на всю Европу? — спросил атаман. Человек он был полированный, читал газеты и мнением Европы дорожил не менее, чем мнением ближайшего своего начальства.

— Пущай дома сидят! на месте!.. жили без Энропии и будем жить!..

Перед Европой все-таки не осрамились, и гвардейские кони были приобретены для бородинцев на станичную сумму. Просто обошли молча несогласие станичного сбора и взяли нужную тысячу из общественного сундука. Может быть, это было и не вполне законно, но патриотические цели давали начальству основание рассчитывать, что такое «по нужде применение закона» не только не будет в вину поставлено, но, пожалуй, удостоится даже одобрения.

В конце июля стариков наших и малолетков, одетых в новые мундирчики, подстриженных, подчищенных, преображенных в новый — вполне благообразный и даже воинственный — вид, посадили на прекрасных строевых коней и перегнали из своей станицы в окружную. Там снова начали их муштровать, уже в конном строю. Урядника Еремина сменили штаб- и обер-офицеры, но легче от этого не стало. Днем, под палящим зноем, маяли взводным учением, скачкой через препятствия, рубкой лозы и джигитовкой. Вечерами, когда у стариков спина и поясница ныли от усталости, глаза слипались, голова туманела от болей, — мучили словесностью.

— Что есть присяга? — строго экзаменовал штаб-офицер с нафабренными усами и с лицом, похожим на размалеванную маску.

И убеленные сединами воины наравне с малолетками, погнувшись вперед от усталости, монотонными голосами повторяли в десятый, в сотый раз, сбиваясь и спотыкаясь, знакомые, но быстро ускользающие из памяти сочетания непонятных, но значительных своим таинственным смыслом слов.

— Присяга есть клятьба, данная перед лицом Бога и его святым евангелием…

— Что есть знамя? — не дослушав, тычет пальцем офицер в следующего сивобородого воина…

— Знамя есть священная хирухь…

Начинает старик лихо, звонко, но спотыкается и вдруг немеет.

— Ну!..

— Ведь знал, вашескобродие… ей-богу, знал! да вот замстило — поди ж ты… отшибло память, ей-богу!..