Юрий Селезнев - В мире Достоевского. Слово живое и мертвое
Устремлена ли гражданская мысль Распутина к «Не могу!» уже не зарисовочного, но подлинно государственного масштаба? Будущее покажет. Сейчас же, во всяком случае, явно одно – художник не равнодушен к серьезнейшим общественным проблемам. А неравнодушие большого художника всегда способно разразиться и большим творческим взрывом.
Ныне все еще существует в нашей литературе заметный водораздел между так называемой «деревенской» (к которой, кстати, а скорее – некстати, относят и Распутина) и тоже так называемой «городской». Мне кажется, очерк «Иркутск с нами» по самой постановке вопроса о культуре исторической памяти города («Иркутску есть что помнить», – пишет Распутин) – вопроса о городе как «малой родине», как нравственном, духовно наполненном понятии (вспомним пушкинское хотя бы: «Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нем отозвалось!») – чрезвычайно показателен в перспективе движения писательской мысли Распутина. Найдет ли эта назревшая и столь общественно актуальная мысль писателя дальнейшее развитие в художественных обобщениях? Как и многосторонняя «Сибирь без романтики», лично меня потрясшая возможностями развертывания в грандиозную «Сибириаду», своего рода историко-философскую эпопею в прозе о прошлых и будущих судьбах Сибири – этого зеленого, кислородного материала Родины и всей планеты, этого уже не прощания с Матерой, но я бы сказал – пророчества о возможности и необходимости устроения новой Матеры, достойной нашего общества, нашего народа.
Не собираюсь утверждать, что «малая проза» Распутина в скором будущем непременно выльется в романы или повести, намеченные нами, но – ясно одно: период относительного покоя в творчестве писателя, как – повторю – и всей нашей литературы, скорее уж нужно определить как период созревания нового, рождающегося в творческой углубленности мысли, не торопящейся упасть в руки заждавшихся читателей незрелыми плодами, но уже и теперь вполне обнаруживающей свои будущие качества.
Будем ждать и верить.
1984
Дело соборное
Читаешь воспоминания о Юрии Селезневе – и ловишь себя на мысли: все пишущие о нем рисуют портрет гармоничного и одухотворенного человека, жившего в абсолютном ладу с самим собой, наделенного качествами бескомпромиссного бойца.
«Он ощущал себя и был на самом деле доблестным воином в сражениях за духовные и культурные ценности своего народа, за святыни Отечества: против враждебной пропаганды, пренебрежительных и двусмысленных оценок, издевательского пародирования, всего того, что сам он называл «паразитарным использованием» национального наследия… Короткая эта жизнь была так наполнена, так многообразна и богата трудом и вдохновением, что можно, не погрешив, сказать – он жил много. Время в его жизни было как бы плотней, наполненней, чем у других… Его душа, кажется, трудилась день и ночь. Вернее, это был не труд, а состояние – неустанное горение и кипение мысли и дела, как будто бы от самого Юрия Ивановича, от его усилий не зависевшее…» (Валерий Сергеев).
«…Для него литература мировая и русская, старая и новая – не застывший раз и навсегда слепок с действительности, но продвижение, продление жизни в бесконечность, постоянно растущий животрепещущий образ. Для него литература – не механическая сумма писателей и национальных достояний, но их непрекращающееся взаимодействие, в котором нет деления на живых и мертвых. Так и в русской литературе видит он дело соборное, все голоса для него сливаются в одно стройное звучание» (Юрий Лощиц).
«Душевно богатый и талантливый, он самоутверждался, отстаивая положительные идеалы, завещанные многовековым нравственным опытом, его совестью и воплощенные в великой нашей литературе… Страсть, с которой он боролся за очищение этих идеалов от всякого рода морально и эстетически порочных примесей, доходила у него до самозабвения. Он не боялся ответных ударов, а уговоры (мол, с твоим-то дарованием, да если б помягче, подипломатичнее, Юра, ты б далеко и высоко мог пойти) на него не действовали. Временами он напоминал мне луспекаевского героя из «Белого солнца пустыни» с его теперь уже знаменитым: «Я мзды не беру! Мне за державу обидно…» (Евгений Лебедев).
«Как чист был взгляд его глаз, так чист он был в отношении своих пристрастий. И если он верил в какую-то идею или в какую-то книгу, он имел смелость сказать о своей вере на любом суде» (Игорь Золотусский).
«С уходом Юрия Селезнева… в нашей душевной жизни с течением времени все более стала ощущаться не просто недостача в безвременной потере русского таланта. Образовалась некая брешь, незаполненность, дыра в том участке духовного неба, который, кажется, мог и должен был (судя по уже вышедшим работам) обследовать и поставить диагноз только он… Чувствовалось… что для него главное – в возможности работать: неважно где, в каких условиях, но работать над тем, что тебе действительно дорого. Продвигаться шаг за шагом к намеченной цели, исступленно трудиться (а трудиться и именно исступленно, самозабвенно он умел), не обращая ни на что внимания, на высоте, где захватывает дух, без спасательного пояса и каски» (Олег Михайлов).
«Недолог был его земной путь, но сделанное им по сей день объясняет многое в происходящей в нашей России трагедии. Перелистывая страницы книг и журнальных статей, невольно вспоминаешь его самого, человека порывистой честной души, влюбленного в русскую словесность. Способного до смертного часа защищать ее от ненависти и литературного гноища перерождающейся цивилизации» (Сергей Лыкошин).
Время вхождения Юрия Селезнева в литературу – время чрезвычайно любопытное. Начало 1970-х годов. Только что отгремела ожесточенная схватка, в которой сошлись «Новый мир», «Октябрь» и «Молодая гвардия». Два главных редактора двух журналов – «Нового мира» и «Молодой гвардии» – лишились своих должностей. Твардовский ушел по собственному желанию, Никонов был снят специальным постановлением. Вскоре добровольно уйдет из жизни и главный редактор «Октября» Кочетов. Партийное постановление «О литературно-художественной критике» подведет своеобразную «черту» под литературными схватками предыдущего десятилетия, «разоблачая» «крайности» либерального и консервативно-почвенного направлений.
Прошелестела статья Александра Яковлева «Против антиисторизма», больше напоминавшая «донос по высшему начальству». Даром что автора отправили в «почетную дипломатическую ссылку» – основные положения сего «труда» легли тогда в основу государственной литературной политики.
Казалось бы, наступила столь желанная «тишь да гладь». И вдруг на поверхности этой «глади» появляется новая фигура – молодой Юрий Селезнев со своей статьей «Если сказку сломаешь…» (таково ее окончательное заглавие). И стало очевидным: точным, безошибочным критическим анализом Селезнев разворошил осиное гнездо. Много позже мне в руки попала машинописная стенограмма заседания представителей секции детской литературы, состоявшегося тогда в Ленинграде. Какие проклятия, сыпавшиеся на голову критика, сохранила она, с кем только его не сравнивали! Статью квалифицировали как негативное литературное явление, впервые проявившееся после доклада Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград».
«За публикацию моей статьи и еще одного парня из Ленинграда в сборнике «О литературе для детей»… сняли первого директора издательства ленинградского отделения «Детской литературы» – случай в последние года уникальный и настораживающий, – писал Селезнев Александру Федорченко, – не помогло даже заступничество его родного брата – Б. Стукалина, председателя Госкомиздата СССР, то есть, по существу, министра печати…»
И вся его дальнейшая литературная жизнь проходила в атмосфере боя на литературной ниве – за душу человеческую, за совесть человеческую, за русскую гармонию. Главным полем битвы в 1970-е годы стала русская классика.
Статьи критика о Гоголе, Тютчеве, Тургеневе, Чехове не просто вскрывали потаенные смыслы их произведений. Классические произведения рассматривались в контексте единого, непрерывного потока, несущего свою благотворную духовную влагу со времен «Слова о законе и Благодати» и вплоть до наших дней. Они рассматривались в контексте народного мироотношения: «Дело не в том, сколько представителей народа стало героем того или иного романа, а в том, что все без исключения герои времени оценивались писателями только по тому, как их жизнь соотносилась с жизнью народной, с народными идеалами и устремлениями. Именно идеалы народные были тем последним судом, которым судили русские писатели своих героев».
В этом направлении он и работал в должности заведующего серией «Жизнь замечательных людей» в издательстве «Молодая гвардия». Книги Михаила Лобанова, Сергея Семанова, Олега Михайлова, Игоря Золотусского, Валерия Сергеева, выходившие в то время в этой серии, читатели рвали из рук, сметали с прилавков книжных магазинов. Русская литература в своем подлинном значении, в своей адекватной интерпретации, очищенная от всех накопившихся за десятиления вульгарно-социологических и «либерально-прогрессистеких» напластований, вставала с их страниц. Селезнев и здесь, на ниве литературной политики в высоком смысле этого слова, был на высоте. Его незримое влияние на самого читающего в мире человека той поры отрицать невозможно.
