Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью - Густа Фучик
Так же поступает реакция и с радиовещанием для рабочих. Мы все знаем, насколько убоги, как возмутительно подстрижены все передачи для рабочих. Но реакция усиливает и здесь цензуру, ибо ее целью является полная отмена, полное изъятие рабочего вещания из программы радио.
Это делается в Праге и у всех на глазах. В провинции, конечно, реакция позволяет себе гораздо больше. Теперь уже известно много примеров, свидетельствующих о том, что из органов просвещения вытесняются все прогрессивные работники культуры. Не случайно, что все чаще и чаще поступают сведения о подобных случаях. Это проводится план д-ра Каганка, который хочет быть не только компаньоном, но и соратником: выполнять те же функции, что и Геббельс. План, по которому за год должны быть вытеснены из просветительных учреждений все социалисты и люди, «имеющие склонность к излишней прогрессивности».
Обратите внимание на деятельность министра Махника, который приказал из воинских библиотек изъять книги всех прогрессивных авторов, [а в воинских казармах постепенно запрещает и все газеты, кроме таких органов, как «Венков», «Последний лист» и «Народные листы»] – и вы увидите другой пример сосредоточенного правительственного наступления реакции на культурном фронте.
Подобное же наступление было начато и на Национальный театр. Но оно было остановлено. Было остановлено большим совместным выступлением чешских и немецких работников театра. Этой организованности, этого единства реакция испугалась. Она не отваживается идти в наступление, когда ей противостоит сила всех подлинных деятелей театра.
Поэтому-то ночь на пятницу в Свободном театре, когда артисты энергично откликнулись на события, стала памятной ночью. Артисты в ту ночь остановили наступление реакции на своем участке, и реакция должна была довольствоваться только артиллерийской подготовкой на страницах газет.
На время. Так как и для театра угроза не совсем исчезла и не исчезнет совсем, пока реакция сможет на-ступать на культуру на всех остальных фронтах и пока перед ней будут отступать. Есть тысячи деятелей культуры, художников, писателей, работников кино, а решать вопрос об их судьбе и их творчестве хотят несколько предпринимателей, стремящихся к монополии и потому уничтожающих ту культуру, которая им не хочет и не может служить. Эти тысячи деятелей культуры не имеют права молчать. Они обязаны откликнуться, – откликнуться так, как это делали артисты; и если они выступят все вместе, то их голоса зазвучат намного сильнее.
Хватит отступать и выражать свое возмущение, стоя в сторонке. Если так будет продолжаться и впредь, то скоро мы не отличим чешскую культуру от «культуры» Третьей империи.
Оптимистический рассказ[87]
«Руде право», 1 мая 1937 г.
Снег падал густыми хлопьями, но снегоочистители быстро убирали его с мостовых.
Тонда условился встретиться с Мартой в Новом Национальном театре. Там сегодня уже в семидесятый раз давали пьесу «Шаги времени». Он давно закончил работу. Было семь минут седьмого, когда он, наскоро умывшись, вышел за ворота своего Карлинского тракторного завода. Времени оставалось в обрез, а ему нужно было еще забежать домой, чтобы побриться и надеть выходной костюм. И вся эта спешка только из-за того, что по оплошности он забыл заранее позаботиться о билетах. Теперь Тонда боялся, что все места в театре будут распроданы. Он торопливо направился к станции метро. Вскоре подошел поезд «Б», который доставил его в Дейвицы. Тонда жил в Под-бабе, в одном из тех больших многоэтажных зданий, окна которых светятся на головокружительной высоте. Он вошел в лифт и нажал кнопку шестнадцатого этажа.
Не будь этой истории с билетами, можно бы вполне успеть спокойно переодеться. И как это он о них забыл! Впрочем, разве нет у него других забот? Например, вопрос о заводском кинотеатре. С тех пор как завком принял решение его строить, у Тонды по три совещания на неделе: одно с профсоюзной организацией, другое – с культкомиссией, третье – с архитекторами. «Смотри, Тонда, не подкачай. Дело идет о нашей чести», – говорили ему товарищи.
В метро Тонда встретил своего старого приятеля Пепика. Когда тот заметил Тонду, его круглое лицо просияло. Они крепко пожали друг другу руки. Пепик работал литейщиком на заводе, ранее принадлежавшем Рингоферу. Он был там председателем заводского авиакружка, летал, как бог, и уже завоевал несколько рекордов.
– Знаешь, какая у меня новость? – начал разговор Пепик. – На следующей неделе наш заводской комитет покупает еще один самолет. Первоклассный биплан! Четыреста пятьдесят лошадиных сил! У нас их будет теперь три. Мечта, а не машина!
– Держу пари, что ты летишь на ней первый! – заметил Тонда.
– Попал в самую точку!
– Смотри только не сверни себе шею отчаянная ты голова! А у меня тоже есть кое-что новое. Мы только что утвердили план строительства заводского кинотеатра «Энгельс». Весною приступим к делу. Приходи. Увидишь, какой у нас зал будет! Ну, вот я и приехал. Будь здоров!
Он быстро взбежал по выходной лестнице и устремился к Новому Национальному театру. У кассы уже было много народа. Тонда встал в очередь и нетерпеливо переступал с ноги на ногу.
«Молодец Пепик, – думал он. – Но все-таки… мое кино поинтереснее, чем его двухмоторный самолет.
Правда, когда мы окончим строительство, начнутся новые заботы: о фильмах. Обеспечить хороший кино-репертуар не так-то просто! Нужно будет добиться правильного соотношения между веселыми и серьезными фильмами… Впрочем, что касается самолета, то и до него дойдет очередь. Тогда же придется подумать и о новом аэродроме для Карлинского тракторного. А за счет территории нынешнего можно будет расширить заводские стадионы. Они и так уже не вмещают болельщиков. Ведь трибуны рассчитаны всего на сто двадцать тысяч зрителей.
Да, немало еще будет у нас забот!
Забот?! Но разве это настоящие заботы! Так их можно назвать только ради смеха. – И Антонин за-думался над радостями и печалями, которые занимали его еще так недавно. – Да, о другом приходилось думать в тридцать шестом году, когда Европе угрожал Гитлер.
Тогда мало кто мог смеяться по-настоящему.
И вспоминать-то не хочется об этом проклятом времени. Солоно тогда приходилось нашему брату, рабочему. Считалось счастьем, если ты, как каторжный, гнул спину на хозяина. Стоило же потерять это «счастье», и тебя вообще переставали считать человеком! Ты становился простой цифрой в статистике безработных…
Где же это, кстати, со мной случилось?
В той грязной каморке на Злихове?
Кет, это было до того. В тридцать шестом пришлось перебраться в пещеры у Инониц, – совсем как зверю…»
– Вам какой билет, товарищ?
– Что?
– Какой вам нужен билет?..
Слова кассирши вернули Тонду к действительности. Какие ему нужны билеты?
– Дайте, пожалуйста,
