Пульс Хибин. Сборник - Борис Николаевич Никольский
Так повторялось не раз. Боль, правда, делалась глуше, будто я к ней привыкал.
Наконец усталость охватила уже не только мои руки, нервы, сердце, но и самый мозг.
По рассказам, когда человек умирает, в его голове проносятся воспоминания. Наверно, и на это у меня не было сил. Я только подумал: «Бедная мать...»
К жизни меня вернуло странное ощущение струйка воды вдруг пересекла мою щеку. Я открыл глаза, а потом, поднакопив силы, повернул голову и увидел, откуда эта струйка упала. Шагах в пяти впереди меня в стене черной скалы была ниша высотою примерно в мой рост, а над нею горизонтальной чертой проходила трещина. Из нее-то и вытекали струйки воды. Они сбегали вниз и над нишей срывались, как занавес. Ветер подхватывал некоторые из его прядей, превращал в бисерные серебристые нити. Одна из них долетела до моей щеки.
Новый порыв ветра упруго швырнул мне в лицо еще горсть воды.
У меня не было сил ни удивляться, ни радоваться. Но с той секунды, как капли воды смочили мне губы, неудержимо захотел пить.
Этот оставшийся путь — всего какие-то метры! — длился бесконечно долго. Много раз я слышал, что за грядой идут поезда. Мышцы моего тела одеревенели, и эта одеревенелость с каждой минутой все ближе подступала к сердцу. Я физически чувствовал, насколько все труднее ему биться в моей стесненной груди!
Помню еще, что я полз в темноте. То ли у меня не было сил держать глаза открытыми, то ли навалилась слепота?
И наверно, самую последнюю часть пути я проделал, уже ни в чем не отдавая себе отчета, совершенно не помню, как получилось, что вдруг лежу под одной из водяных струй и она — теплая, ласковая — падает и падает мне на лоб, на глаза.
Я смог продвинуться дальше. Струйки воды начали достигать груди, и от каждого их прикосновения по телу распространялись потоки тепла.
Потом я сумел заползти за водяную завесу. Дно ниши устилала мелкая каменная труха, слегка влажная от капель воды, падавших с потолка, и теплая.
Я вытянулся на ней во весь рост и удовлетворенно подумал, что отсюда никуда не уйду. Никогда и никуда. Возможно это или невозможно? Над этим я не задумывался. Здесь, за водяным занавесом, было не только покойно, но и от мельчайших капель, рассеянных в воздухе, необыкновенно легко дышалось. С каждой минутой я все больше ощущал, как постепенно возвращается к рукам, ногам, достигает кончика каждого пальца теплая кровь.
Уже стемнело. Гул поездов стал доноситься яснее. Казалось, рельсовый путь проходит теперь совсем рядом с тем местом, где я лежу. Но это нисколько меня не волновало. «Никогда и никуда», — умиротворенно думал я, засыпая.
10
Утром обнаружилось, что на моих руках, ногах, груди нет ни единой царапины.
Я ощупал лицо. Оно было чисто. От глубокой раны на лбу, от содранной кожи не осталось и малейшего следа. Ступни ног, еще вчера вечером измочаленные, словно в камнедробилке, теперь были тоже целы, здоровы.
Я приподнялся — все хорошо. Встал на колени — могу и это.
Если бы не лохмотья, в которые превратился мой костюм, и не пятна несмывшейся крови на них, я бы и сам не поверил, что это именно я сорвался на дно ущелья, полз, заходился в приступах боли.
Произошло чудесное исцеление, и не могло быть сомнений: его принес этот источник. Я нашел сказочную «живую» воду.
Ущелье своим устьем глядело на юго-восток. Лучи солнца вдруг ворвались в него, упали на водную завесу. Над нишей вспыхнула радуга, и такая яркая, плотная, что ее хотелось потрогать рукой.
Я восторженно оглядывался. Чувство ликования переполняло меня. Прекрасными, восхитительными казались свет дня, нагроможденье скал в стороне железной дороги, бисеринки падающей воды, гул проходящих поездов, упругость моих собственных мышц.
К тому же очень хотелось есть. И это тоже восхищало, манило меня, как еще одна предстоящая радость.
Но все же — что делать дальше? Прийти к Дмитрию Степановичу и сказать:
— Вы назвали меня браконьером и выгнали. Я уезжаю. Но — примите подарок. Стройте чудо-курорт. В этом будет еще одно грядущее предназначение города. И может быть, самое большое, всемирное.
Он ответит:
— Спасибо. Подарок мы принимаем. Но все же по какому праву ты пошел в горы? Я же тебе запретил, — и выложит на стол фотографию олененка.
Идти к тренеру, директору заповедника, Кучумову?
Они скажут:
— Молодец! Такое открытие! Но объясни, почему все же и после этого твоего выхода в горы на седловине найден убитый лебедь?
Буду повторять:
— Товарищи! Я сделал открытие! Огромное! Отдаю вам, берите!
Однако не будет ли все это в первую очередь значить, что вину я признал и теперь пытаюсь, попросту говоря, откупиться? Мол, вот вам «подарок», но за это — простите, забудьте...
Конечно, будет.
Но в чем же она, эта моя вина?..
У портала тоннеля я встретил железнодорожного мастера. Он без каких-либо расспросов дал мне ватные брюки, телогрейку, портянки, резиновые сапоги. Этого добра у него в кладовке было на целую бригаду. Одежду удалось подобрать поновее, почище, вполне подходящую мне по размеру.
Он же накормил меня вареным мясом, хлебом, молоком.
— Экая беда, парень. Костюмишко-то как изорвало, — приговаривал он. — Ну да чего жалеть — тряпки! Главное — сам уцелел. В рубашке, верно, родился. С такой верхотуры слететь! Безгрешная, видно, душа... Не тужи. Поезд с рудой из тоннеля выйдет — в кабину электровоза посажу. Мигом доедешь...
Оказалось, мы с ним отдаленно знакомы. Известно ему было и то, что я работаю в заповеднике и горы над ущельем входят в мой егерский участок.
Истинный северянин, он никакого особенного любопытства не проявлял, ничему в моем рассказе («Осыпь! Сам знаешь, чуть сплоховал — затянет».) не удивлялся. Впрочем, подробно о событиях минувших суток рассказывать я не стал. Спросил только, знает ли он источник, вытекающий из трещины в отвесной скале?
Он усмехнулся:
— Какой же это источник? Так... Еле сочится. Да и появился недавно. И точно скажу когда: в конце минувшей зимы. Руду внутри горы рвали,
