Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее - Пьер Весперини
Это слово перестали произносить. В этом заключается одна из великих побед капитализма: он убедил людей, включая самых ярых своих противников, что они состоят только из материи и материальных интересов. Однако (и большинству обществ до нас это было известно) главное в человеке – его душа. Она, словно ветер, невидима и проявляется только в своих действиях{164}. Она сразу видна у детей, пока травмы, запреты и последствия строгого воспитания не скрыли ее от смотрящего{165}. Душа – прежде всего игровое, эстетическое и эпистемологическое понятие. Мы хотим играть и творить, чувствовать и удивляться, искать и понимать. И все это вместе с другими, а не в одиночку. Жизнь души вмещает в себя другого. Душа говорит Вселенной словами Марка Аврелия: «Я люблю то же, что и ты»{166}. Именно эта жизнь души оживляет человека, заставляет его чувствовать себя собой, чувствовать себя живым. Легко понять, почему спасение культуры-гуманизма – такая же насущная задача, как спасение экосистемы.
Становится понятна и причина, по которой отказ от прошлого так важен для капитализма. Триста лет назад Бернар де Мандевиль, чья «Басня о пчелах» стала одним из священных текстов капитализма, написал следующее:
«…Самым надежным богатством является огромное число трудолюбивых бедняков. ‹…› Чтобы сделать общество [здесь Мандевиль имел в виду тех, кого мы сегодня назвали бы «1 % населения»] счастливым, а людей довольными в самых жалких обстоятельствах, необходимо, чтобы огромное число их были невежественны, а также бедны. Знание увеличивает наши желания и умножает их число, и чем меньше желаний у человека, тем легче удовлетворить его самые неотложные потребности»{167}.
Мандевиль проговорил то, о чем втайне думают политики, постепенно убирающие из школьных программ всякую пищу для души. Понятно, почему столь многие крупные компании встречают культуру отмены с распростертыми объятиями. Ее приверженцы действительно могут нанести решающий удар по культуре-гуманизму. Но одновременно они ударят по себе самим.
•••
Все знают историю про Кота в сапогах. «Было у мельника три сына, и оставил он им, умирая, всего только мельницу, осла и кота. Братья поделили между собой отцовское добро. ‹…› Старшему досталась мельница. Среднему – осел. Ну а уж младшему пришлось взять себе кота. Бедняга долго не мог утешиться, получив такую жалкую долю наследства». Однако дальше выясняется, что он не такой уж невезучий. С помощью головокружительной серии ловких трюков Кот устраивает брак своего хозяина, которого он выдает за некоего маркиза де Карабаса, с дочерью короля.
Но я хотел бы поговорить о финальном эпизоде сказки. Кот попадает в прекрасный замок, где живет «один очень богатый великан-людоед», просит великана превратиться в мышь и съедает его. А потом выходит встречать короля, который как раз едет мимо с принцессой и хозяином Кота: «Добро пожаловать в замок маркиза де Карабаса, ваше величество!»
Тем временем «в большой зале ‹…› приготовлен великолепный ужин. Как раз в этот день людоед пригласил к себе приятелей, но они не посмели явиться, узнав, что в замке гостит король». Этим роскошным обедом сказка и заканчивается.
Можно усмотреть в этом параллели с нашим временем. Европейская культура-наследие – это замок людоеда. Будучи свидетельством «усилий великих гениев, создававших [ее]», она, подобно замку, прекрасна, богата и великолепна. Будучи документом варварства, она, как и замок, представляет собой элемент чудовищного порядка, существовавшего при людоеде. Сегодняшнее поколение находится в том же положении, в котором оказался герой сказки: они стали хозяевами замка, покинутого людоедом. Ибо людоед, повелевавший европейской культурой, исчез, оставив после себя замок с бескрайними землями и великолепным обедом. Выбор прост: разрушить замок, потому что им владел людоед, или – подобно героям сказки – с удовольствием жить в нем и использовать его иначе. Например, в нем можно устроить базу для вылазок против других людоедов, которые все еще живы-здоровы и угрожают жизни людей, причем весьма достойных.
Часть вторая
Три эссе о культуре отмены
Эти тексты, за исключением первого, который ранее не публиковался, впервые появились на сайте журнала Philosophie Magazine 1 июля, 19 октября и 17 ноября 2021 года. Здесь они приводятся в новой редакции.
…Каждый человек – это мыслящее существо, которое способно размышлять так же, как я, и может поэтому выносить самостоятельные суждения, если только он этого захочет. Как я могу повлиять на то, чтобы он этого захотел, я не знаю. Единственное, что может всем нам помочь, – это размышление. А мыслить – это всегда значит мыслить критически. Мыслить же критически – значит всегда быть враждебным. Всякая мысль, по сути, расшатывает все, какие есть, жесткие правила, общие убеждения и тому подобное. Все, что происходит в процессе размышления, должно быть подвергнуто критической проверке относительно собственной сути. Таким образом, нет опасных мыслей самих по себе по той простой причине, что процесс размышления как таковой – это уже довольно опасное предприятие. Так вот как я могу убедить… Я полагаю, что отказ от мысли гораздо опаснее. Я не отрицаю, что размышление является опасным занятием, но отказ от размышления еще более опасен.
Ханна Арендт{168}
I. Следует ли сжечь классиков?
Эсхила, по словам Лафарга, он перечитывал ежегодно в оригинале; своим древним грекам он всегда оставался верен и готов был изгнать бичом из храма те жалкие торгашеские души, которые хотели восстановить рабочих против античной культуры.
Ф. Меринг. Карл Маркс: История жизни (глава XV)
«Он хочет спасти классическую филологию от “белизны”. Выживет ли при этом дисциплина?»
Необычайный и захватывающий кризис, охвативший сегодня европейскую культуру во всем мире{169}, не мог миновать классическую филологию. Сейчас во Франции мы наблюдаем лишь отдельные вспышки – споры об «Оаристисе» Шенье, скандал вокруг «Просительниц» Эсхила{170}.
Чтобы узреть этот ад во всем его размахе (и, не побоимся этого слова, великолепии), следует отправиться в США. Ибо – если оставить за скобками растерянность, вызванную крайностями одних и посредственностью других, – этот период в европейской культуре был исторически обусловлен. И в нем, как и во всем, на чем история оставляет свой след, присутствует некое величие.
Каждые выходные газета The New York Times предлагает читателям «большое чтение» – рассказ или эссе. В феврале 2021 года одна из публикаций в этой рубрике была посвящена принстонскому профессору антиковедения Дэну эль-Падилье Перальте. Ее заглавие звучало так: «Он хочет спасти классическую филологию от “белизны”. Выживет ли при этом дисциплина?»{171}.
Два года назад Падилья Перальта произвел фурор на ежегодной конференции Общества античных исследований. Темой конференции было будущее классических штудий. Все ее участники, как пишет Times, сошлись во мнении, что это будущее находится под угрозой:
«Помимо общих проблем всех гуманитарных наук, таких как сокращение набора из-за урезания бюджетов, снижение престижа и рост закредитованности студентов, классическая филология переживает кризис идентичности. Эта наука, долгое время считавшаяся основой “западной цивилизации”, теперь стремится избавиться от репутации, которую сама же себе и создала, – элитарной дисциплины, что преподают и изучают преимущественно белые мужчины».
Поэтому все с огромным интересом ждали предложений профессора из Принстона, которого Times считал «одним из ведущих специалистов по истории Древнего Рима». Но вместо
