Рихард Крафт-Эбинг - Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни
Он был очень весел, счастлив и доволен, как будто только теперь по-настоящему обладал мной. Я заметила, к моему удивлению, что церковный обряд произвел на него впечатление. Он говорил мне о своей любви и рисовал мне яркую картину счастья.
Когда я год тому назад добровольно соединила свою судьбу с ним, я чувствовала себя довольной и веселой, и мной руководила только мысль дать человеку, которому я была так обязана, все зависящее от меня счастье. Но когда мы снова передавали друг другу кольца, которыми когда-то так весело обменяемся, когда священник соединил наши руки и рука Леопольда, влажная и холодная, крепко сжала мою, и не испытывала никакого радостного чувства – во мне было одно лишь сознание, что наши жизни были и поныне прикованы одна к другой и что гордый и прекрасный обмен добровольных даров, руководивший до сих пор нашим союзом, прекратился навсегда. Моя жизнь больше не принадлежала мне, и все, что я могла дать, будет уже не даром, а обязанностью.
* * *У моей матери мы застали Адель Штромейер, молодую девушку, с которой она познакомилась во время моего отсутствия. Сестры Штромейер были известны в Граце своей красотой, а Адель была, несомненно, самой красивой из них. Она была высокого роста, с вполне развитой фигурой, несмотря на молодость. Моя мать еще раньше говорила мне о ней, и я была довольна, что могу вдоволь любоваться этой красавицей. Ее наивные, почти детские манеры и невинная радость, которую ей причиняло всеобщее восхищение ее красотой, еще более усиливали удовольствие видеть ее. Моя мать очень полюбила ее, и молодая девушка, со своей стороны, привязалась к одинокой женщине, которой она отчасти заменяла меня. Когда, войдя в комнату, Леопольд увидел Адель, он был совершенно ошеломлен и пристально уставился на нее, это возбудило в ней взрыв радостного смеха, который заразил меня и мою мать. Он тоже засмеялся и просил ее извинить его глупое поведение так как ее красота совершенно смутила его.
Адель как раз в это время собиралась накрывать на стол; Леопольд предложил помочь ей, и когда она согласилась, то он просил ее надеть на себя меховую вещь и приказывать ему: у него будет иллюзия, что она какая-то прекрасная султанша, а он ее раб. Адель охотно согласилась, тогда он выбрал для нее из моих мехов верхнюю вещь из лилового бархата, которая как нельзя лучше шла к ее белокурым волосам, она надела ее, и игра началась.
Вскоре мы все сидели за столом и оживленно болтали. Леопольд, сидя напротив Адели, не переставал любоваться ею. В ней была какая-то ленивая грация, которая необыкновенно шла ей. По временам она оставляла вилку и нож, откидывалась на спинку стула, точно ребенок, утомленный игрой и отдыхающий с довольной улыбкой на лице. Ее необыкновенно расширенные зрачки, окаймленные лишь узенькой голубой полоской, делали ее глаза гораздо темнее и оттеняли необычайную нежность ее кожи. Леопольд спросил ее, так же ли хороши ее сестры, как она, и она принялась рассказывать самым серьезным тоном, что одна из ее сестер, умершая год тому назад, была гораздо красивее, а другая, больная чахоткой, еще недавно была самой красивой из них. Она тихим и почти робким голосом прибавила, что она и все ее сестры были обречены на смерть раньше достижения двадцатипятилетнего возраста; когда умрет та, которая теперь лежит больная, наступит ее очередь.
В то время, когда она говорила это, я заметила, что лицо ее смертельно побледнело и кожа как-то вся сжалась.
Мы все молчали. Холодное дыхание смерти коснулось нас. Леопольд побледнел и устремил неподвижный взор в пространство: эта же самая болезнь унесла двух его братьев и сестру в ранней молодости.
Моя мать достала бутылку шампанского, и искрящееся вино разогнало наш страх. Тяжелые золотистые волосы молодой девушки были скручены на затылке продолговатым узлом, который держался только на одной шпильке в виде стрелы. Мать моя, подавая Леопольду стакан через ее голову, зацепила эту шпильку своим рукавом. Не успела молодая девушка повернуться, как золотой поток ее волос покрыл всю ее и стул, на котором она сидела, видно было только ее свежее личико с детскими глазами, счастливыми и смеющимися. Она хотела снова собрать свои волосы в узел, но мы просили ее остаться так, чтобы дольше любоваться этой картиной. Она исполнила наше желание со свойственной ей наивной радостью, без тени кокетства. Было около полуночи, когда Адель ушла от нас. Она хотела поблагодарить меня, но я закрыла ей рот рукой, обняла ее крепко и поцеловала, желая выразить ей всю мою невыразимо глубокую и горячую признательность за то, что она своим присутствием, своею молодостью, красотой и в особенности чистотой озарила и оживила этот свадебный вечер, начавшийся так печально.
* * *На другой день Леопольд показал мне заметку к «Tagespost», где было сказано, что накануне it Stadtpfarrkirche состоялась свадьба Захер-Мазоха с баронессой Румелин.
Эта ложь заставила меня покраснеть, и я спросила, кто был виновником этого. Он засмеялся, сказав, что это он сам, так как ему хотелось таким образом позлить жителей Граца. Это было не только неправдой, но и неблагоразумно, так как меня очень многие знали в Граце и знали, что я вовсе не была баронессой.
Много лет спустя я прочла в одном письме Тургенева к берлинскому журналисту Питчю, в котором он изливал свою ненависть на Захер-Мазоха, что для того женщина имела значение только начиная с титула «баронессы».
Русский писатель был неправ, так как это было лишь поверхностным тщеславием у Захер-Мазоха; иначе как мог бы он жениться на мне, которая не была ни богата, ни «урожденная».
Нет, в этом отношении Захер-Мазох был просто веселым мистификатором, который смеялся над глупцами. Но некоторые внешние признаки были против него, и Тургенев судил по ним.
В этот день в театре Талия состоялось по случаю приезда какого-то высокого гостя особенно блестящее представление, на котором мы присутствовали.
Мой муж заставил меня надеть ярко-красное бархатное манто, роскошно отделанное и целиком подбитое горностаем, падавшее до самого пола, а на голову – белую кружевную косынку.
Когда я заняла место в нашей ложе, так смешно наряженная, все взоры устремились на меня. Все эти люди читали заметку о нашей свадьбе, и все были рады позубоскалить относительно «баронессы» и ее экзотического наряда. Генерал Ковец пришел к нам в ложу; он холодно поздоровался и порицающим взглядом оглядел меня. «И он тоже, – подумала я, – между тем, он ведь знает, кто меня так разодел!» Леопольд торжествовал. Вернувшись домой, он не переставал повторять: «Ты произвела сенсацию!»
На другой день мы вернулись в Брюк, куда дня через два приехала моя мать.
Следующие дни были всецело посвящены переезду. Когда мебель была расставлена, книги убраны и картины развешены по стенам, Леопольд принялся распаковывать свои фотографии. Одна за другой появились на его письменном столе его бывшие любовницы, которых он расставлял с тем же беспечным видом, с каким рассказывал мне о них. Их было множество: количество достаточное, чтобы наполнить жизнь нескольких мужчин. Я стояла возле него, когда он тщательно и по порядку устанавливал их так, чтобы самые замечательные были спереди; когда он писал, ему стоило поднять глаза, чтобы видеть их; сзади на почтительном расстоянии находились, слегка задели его сердце. Среди первого ряда находился портрет г-жи М. П., которая послужила ему героиней в его «Венере в мехах». Прежде чем поставить фотографию на место, он протянул мне ее, чтобы я могла полюбоваться ею.
* * *В Граце я взяла себе молодую служанку. Она была дочерью деревенского фельдшера и воображала себя очень образованной, потому что умела говорить: «Целую вашу руку».
Но она не была глупа, у нее был очень живой ум и мускулистое тело. В деревне она, наверно, слыла красавицей, а Леопольд даже находил ее похожей на «Брунгильду». Мари – так звали ее – помогала моему мужу привести его книги в порядок и развешивать картины. Так как он не любил влезать на лестницу, то Мари сама вбивала гвозди и вешала картины; они оба не переставали шутить и смеяться.
Когда все было убрано, Мари часто оставалась без дела по целым часам, и Леопольд, чтобы занять ее, давал ей читать романы. Мари не удовольствовалась чтением, а принялась и критиковать их. Когда я стала смеяться, он чуть не рассердился на меня, заявив, что для него Мари представляет здравое суждение народа и что все писатели хорошо сделали бы, если бы советовались и руководствовались мнением людей простых. Он рассказал мне, что Мольер прочитывал все свои пьесы своей служанке и что ее мнение было всегда чрезвычайно верно. С тех пор на кухне начались литературные беседы, заменившие Леопольду наши прогулки. Мари сделалась теперь важным лицом; он передавал мне все ее слова, до того он находил ее замечательной.
Наступили длинные вечера. Чтобы убить время, Леопольд предложил нам играть «в разбойники». Я и Мари были разбойниками и должны были преследовать его. Я должна была надевать на себя меховую шубу, а другую давать Мари, так как иначе мы не походили бы на разбойников. По всему дому поднималась тогда беготня, безумная погоня, пока мы наконец не хватали нашу жертву. Затем мы привязывали его веревками к дереву и произносили ему приговор. Его, конечно, присуждали к смертной казни, не обращая внимания на мольбы о помиловании.
