Виктор Астафьев - Родной голос
— Смотри-ка, Витька, учитель-то ни шиша не видит, будем курить за печкой и вопшэ веселиться.
Для начала Мишка дал щелчок впереди сидящему большеголовому мальчишке, которого мы прозвали Глобусом. Потом Мишка спустил тому же Глобусу льдинку за воротник, и тот тоненько заскулил.
Учитель посмотрел на нас как-то до обидного снисходительно и тихо сказал:
— Эй вы, там, на Камчатке, уймитесь, а то из класса выгоню.
Мы встретили это сообщение с удовольствием. Выгоняли нас из класса много раз, и мы всегда весело проводили время в коридоре, мешая работать другим учителям. Однако на этот раз все обошлось, мы благополучно досидели до конца урока и, мало того, «пересидели» звонок, чего у нас раньше почти не случалось.
Уж очень увлекательно говорил новый учитель о русском языке, на котором мы говорим, много в нем замечательных слов, которых мы вовсе не знали.
На перемене Мишка сказал, шмыгнув носом:
— Учитель-то ничего, занятно балакает.
А потом был урок литературы. Вместо того чтобы в десятый раз спрашивать нас об образе деспотичной барыни, немого мужика Герасима и его любимой собачки, Игнатий Дмитриевич заставил нас читать вслух и смотрел на часы.
— Мало читаете, — заключил он, — вслух, должно быть, совсем не читаете. А без этого ни русский, ни литература у вас не пойдут. Для русского языка одних вызубренных правил недостаточно…
Помню, в тот день я получил от учителя первую похвалу. Я прочитал отрывок из «Дубровского» быстрее и внятней других. Последние года четыре меня только ругали в школе, а тут на вот, похвалили.
В следующий урок мы писали сочинение, и опять не так, как раньше, не на заданную тему. Нет. Учитель разрешил нам писать о том, что мы узнали и увидели летом. Некоторые наши сочинения были напечатаны затем в школьном рукописном журнале, организованном Игнатием Дмитриевичем.
Так вот с этих уроков и началась наша дружба с Игнатием Дмитриевичем Рождественским. Он успевал пройти с нами и программный материал, и выгадывал десяток минут для того, чтобы почитать что-нибудь из новинок, путешествий и приключений, интересовался, что мы читаем дома, и всегда, рассказывая о том или ином писателе, сопровождая свой рассказ множеством стихов, отрывков, вовсе не означенных в хрестоматии, приносил фотографии, открытки, хорошо иллюстрированные книги.
Исчезли из классного журнала эти «пл.» и «очень пл.». Может быть, и «снимали стружку» с молодого преподавателя, может, и внушения ему делали за то, что он не всегда по методике и по соответствующему параграфу ведет урок. Мы этого не знали. Мы были ребята, всего лишь ребята, и, как всякие ребята, не терпели скуки, сухости. Игнатий Дмитриевич учил интересно, и это для нас было главное.
Помню, однажды в конце урока Игнатий Дмитриевич сказал:
— Ну а сейчас, ребята, я вам прочту новые стихи… свои.
Он закрыл глаза и голосом, в котором едва заметно было волнение, начал:
На вездеходах и на самолетахВернулись дети в школу-интернат,Минуло лето в играх и заботах,Был каждый день событьями богат.
Раскрыты аккуратные тетрадки,И пишут, пишут в них ученики,Как первый раз копали в тундре грядки,Палатки разбивали у реки.
Пасли на взгорьях молодых оленей,Ходили за белухой в океан.И не для классных только сочиненийДля книги хватит летних впечатлений
У маленьких саха и нганасан.И за окном — шеренги елок важных.И словно приподняли небосклонКопры, ряды домов многоэтажных,
И вклинился в болото стадион.А дальше там… И школьники немножкоВолнуются — мы чувства их поймем,Там созревает сочная морошка,Облив траву оранжевым огнем.
Пока сидят ребята на урокеИ пишут от звонка и до звонка,Для них суда закладывают в доке,Для них в турбины ринулась река.
Чтоб больше счастья дети повстречали,Для них, пытливых, братья и отцыВедут в тайгу стальные магистрали,Возводят пионерские дворцы…
Я цитирую и привожу уже отделанные, а может быть, и много раз переписанные стихи Игнатия Дмитриевича. Вполне вероятно, что в ту пору, как и у всякого молодого поэта, они были еще сыроваты и кое-где неуклюжи, но стихи-то были про нас! Мы читали и слушали стихи Пушкина, Некрасова, Лермонтова. Мы любили творения этих великих поэтов, но они писали и про дворян, и про «немытую» Россию, а вот про нас, про Заполярье, про Игарку написал Игнатий Дмитриевич, и нам, конечно же, стихи его казались самыми прекрасными и близкими. Нам даже чуть страшно стало. Как это так, вот учит нас, сопляков, человек, расстраивается иной раз от проделок наших. И на тебе, стихи сочиняет. Здорово сочиняет!
И надоели же, наверное, мы ему потом! Ведь не проходило урока, чтобы кто-нибудь робко не попросил:
— Прочитайте еще свои стихи, Игнатий Дмитриевич, почитайте, а?
И он никогда не отказывал нам. Он дарил нам радость просто, от души. Он читал о строителях, о рабочих, о речниках и, конечно же, о Заполярье, о его цветах:
Они мохнаты, как зверьки,Цветы высокой параллели,Их сроки жизни коротки,Их солнце греет еле-еле.
Они растут у снежных груд,Их вьюги сотни раз отпели,И все-таки они цветутИ дальше к полюсу бредут,Цветы высокой параллели.
Или о том, что «под Красноярском косят травы, за Минусинском жнут ячмень…», а здесь у нас, в тундре, «на яр взобравшись тяжело, не может отдышаться лето, оно в пути изнемогло». Мы узнавали свое житье, свои радости и заботы в них, в этих простых стихах учителя.
В 1941 году Игнатий Дмитриевич выехал из Игарки в Красноярск. Уехал и навсегда оставил в наших сердцах любовь к литературе, к великому русскому языку. Мы тоже подросли и стали рабочими, моряками, строителями, а затем и воинами, сражавшимися на многих фронтах Отечественной войны.
Кончилось детство, неспокойное, бурное детство. Осталось оно в далеком замечательном городе Игарке, где мы неводили рыбу, добывали куропаток, «копали грядки в тундре», трудились над книгой «Мы из Игарки», переписывались с Горьким и Роменом Ролланом, помогали взрослым на лесобирже и в порту, порой огорчали тех, кто давал нам все: и знания, и силу, и любовь к Родине своей, к своему народу.
Наши добрые, дорогие старшие друзья! Пусть эти строчки будут маленьким свидетельством того, что мы никогда не забываем наших добрых и хороших учителей!
Война. Фронт. Громадные расстояния, великие и тяжелые дни разделяли нас с нашим учителем и поэтом. Из-за близорукости он не попал на фронт, но тем не менее всегда оставался в строю. И родной его голос из далекой Сибири доносился до нас, фронтовиков.
Помню, на днепровском плацдарме сидели мы, голодные, отрезанные от наших рекой, и вовсе нам не до стихов было. Ночью на плацдарм переправились свежие части. Мы подались к «новичкам» «подстрелить» на завертку табачку. В норке, по-стрижиному вырытой в яру, мелькнул огонек. Я туда. Подхожу и слышу из-за плащ-палатки, загораживающей вход:
Всю ночь в тайге буянили метели,К востоку тяжко пробивая путь,В снегу завязли стрельчатые ели,До сорока к утру упала ртуть.
Надели кедры пышные кухлянки,Сугробами тайга заметена…Старик рыбак проснулся спозаранку:«Какой тут сон… Тут, парень, не до сна».
Старик рыбак идет проверить сети.На Енисее гулко рвется лед:Тайга оцепенела на рассвете,Лиловый пар от проруби плывет.
Могучи осетры на Енисее,И с ними трудно сладить старику,Но знает он: чем сети тяжелее,Тем легче земляку-фронтовику.
Туман окутал каменные гряды,Заря зажгла багряные костры,Лежат на льду, как грозные снаряды,Пудовые литые осетры.
Родной, нераскатистый, не цветистый, а простой, чуть суровый голос долетел до далекого Днепра. Долетел — и тепло от него стало. Еще больше захотелось драться с этой непрошеной фашистской ордой, которая на погибель себе явилась на нашу землю. От мала до велика поднялись на нее российские люди. И тот старик, что поднял из-подо льда «пудовых литых осетров», тоже участвовал в этой битве, участвовал и поэт, учитель наш. Он тоже боролся в меру своих сил и своего таланта.
Я выпросил тогда у пехотинца газетную вырезку с этим стихотворением и долго таскал ее в нагрудном кармане и читал своим друзьям.
