Александр Прасол - Япония Лики времени. Менталитет и традиции в современном интерьере.
Схожие взгляды проповедовал сторонник японской научной школы Ацутанэ Хирата (1776–1843). Он утверждал, что истинное знание заключено не в учёных книгах, а в конкретных вещах и явлениях окружающего мира. И как только учёный постигает суть этих явлений, абстрактные концепции бесследно исчезают из его сознания. Поэтому идеи всегда вторичны по отношению к реально существующим предметам.
Много лет изучавший японский национальный характер X. Накамура сформулировал эту особенность научного познания своих предшественников следующим образом: «В любых умозаключениях обобщающего характера [у японцев] доминируют элементы конкретики. Японские мыслители всегда ориентированы на факты реальной действительности, которые воспринимаются и анализируются ими дискретно, по отдельности. В этих рассуждениях нет ничего от западной логики, но есть эстетизм и артистичность, которые всегда находят путь к сердцу японца» (Nakamura, 1967: 190).
Стремление к конкретике и слабость абстрактного мышления японских учёных прошлого проявились в том, что они не разграничивали многих фундаментальных понятий, таких как единичное и множественное, частное и общее. Отдельные буддийские философы касались этих вопросов, но они не имели для них первостепенного значения. Слово кобуцу, означавшее единичный объект, появилось в японском языке как переводной эквивалент только после знакомства с европейской философией.
Сегодня ситуация постепенно меняется, особенно это заметно в области научных исследований. Но процесс идет медленно, и многие традиционные черты японского мировосприятия видны невооружённым глазом. Я. Такэути: «Японцы склонны к упрощению абстрактных категорий и понятий. Если А отличается от Б, но разница не имеет особого практического значения, японец склонен считать их тождественными» (Такэути, 73). X. Кисимото: «Непосредственное восприятие играет важнейшую роль в жизни японцев. Оно интроспективно и предельно конкретно. Если рассуждения принимают слишком абстрактный характер, японец быстро теряет к ним интерес» (Кисимото, 112). X. Юкава: «Для японского менталитета в высшей степени характерно отсутствие абстрактного мышления. Японца интересует только то, что доступно непосредственному восприятию органами чувств. В этом причина невероятного мастерства японцев в создании предметов искусства и ремесла… Думаю, что и в будущем абстрактное мышление будет оставаться чуждым японскому менталитету. Оно может привлекать японцев только как экзотика, способная удовлетворить чисто интеллектуальные, отвлечённые потребности любопытствующего разума» (Юкава, 56). М. Каваками: «В силу установившейся традиции в нашей стране не ценилась самобытность и оригинальность, особенно оригинальность мышления» (Каваками, 134).
Стремление к упрощению сложных понятий и нелюбовь к абстрактным категориям нашли своё отражение в японском языке. Преподававший в Токийском императорском университете профессор Гессе-Вартег писал по этому поводу: «Словарь [японского языка] исключительно реальный, отличается абсолютной бедностью абстрактных выражений, необходимых для объяснения идей. Следствием этого является то, что японцы очень легко усваивают обычные научные знания, и в особенности знания технические, но, напротив, останавливаются перед науками абстрактными, как высшая математика, теория права, философия и т. д. Как только они сталкиваются с абстрактными понятиями, их несовершенный язык им изменяет, и они не в состоянии точно составить фразу» (Гессе-Вартег, 199).
Попадавшие в Японию с материка буддийские и конфуцианские рукописи, которые содержали сложные религиозно-философские понятия, долгое время не переводились на японский язык и использовались в оригинальном китайском варианте. Первые японские переводы трактатов стали появляться только в XIV–XV веках, но ещё долгое время они оставались официально не признаваемой апокрифической литературой, второстепенной по отношению к китайской классике. А конфуцианские тексты начали переводить на японский язык ещё позже, в эпоху Токугава (XVII–XIX вв.). В стремлении следовать канону японцы не пытались создавать собственных эквивалентов для заимствованных понятий, и даже в переведенных на японский язык текстах оставляли китайские термины. И в современном японском языке абстрактные понятия выражаются с помощью слов, относимых к так называемому китайскому слою лексики (канго). Исконно японская лексика (ваго) служит для выражения более конкретных категорий: предметов окружающего мира, человеческих чувств, отношений и пр.
Все крупные религиозные просветители Японии, как буддийские, так и конфуцианские, занимались стихосложением, что не могло не оказать влияния на создаваемые ими тексты. Заимствованный в Индии и Китае понятийный аппарат и религиозно-философские постулаты при этом упрощались и конкретизировались, приспосабливаясь к японскому мировосприятию. Например, рождённый в Индии отвлечённый буддийский постулат «три мира — один разум» получил в японской интерпретации более предметное воплощение: «роса выпадает на тысячи листьев и трав, но каждой осенью это та же роса» (Nakamura, 1960: 490). Японцы и сегодня считают, что их родной язык «прекрасно передаёт человеческие чувства и эмоции, но не приспособлен для выражения логических понятий» (Канаяма, 207).
Несмотря на то что японцы довольно рано познакомились с письменностью и сохранили множество замечательных литературных памятников, изучение грамматики родного языка не пользовалось популярностью среди японских учёных. В отличие от античных культур, где составление грамматик считалось делом первейшей важности, японцы ограничивались изучением языка литературных памятников, не особенно задумываясь над тем. как устроена его грамматическая система. Крупный японский лингвист Синкити Хасимото (1882–1945) писал, что «если результаты изучения языка памятников во многих случаях заслуживают самых высоких похвал, то концептуальная сторона этого предмета не выходит за рамки практического изучения языка, что расходится с современным научным подходом» (Хасимото, 46).
До знакомства с европейской наукой в Японии не существовало ни одного системного описания грамматики родного языка, и даже такого предмета в японских школах не изучали. Тексты, которые использовались в качестве учебников письма, представляли собой хрестоматийные образцы писем с приложенным к ним списком полезных слов и выражений. Их нужно было заучить наизусть и запомнить правила употребления. Поэтому завезённые в страну западные грамматики на долгие годы стали эталоном и образцами для копирования. Несмотря на трудность, которую японский язык представлял для иностранных лингвистов, именно они первыми дали системные описания его грамматического строя (У. Астон, Дж. Хоффман, Б.Чемберлен).
Что касается работ японских лингвистов, то вплоть до второй половины XX века наиболее известные и оригинальные из них несли на себе явный отпечаток конкретно-прикладного мышления. Например, крупнейший японский лингвист М. Токиэда (1900–1967) видел в языке не более чем нейрофизиологический процесс порождения речи. Общепринятый в мировой лингвистике тезис о том, что язык обладает ещё и свойствами системы условных, а следовательно, абстрактных знаков, им категорически отвергался (Токиэда, 1983: 116). Описывая грамматическую систему родного языка, М. Токиэда столкнулся с проблемой соотношения лексических и грамматических элементов на уровне слова, словосочетания и предложения. И предложил решить этот довольно сложный вопрос с помощью простой и наглядной схемы, которую назвал «структурой вдвигаемых друг в друга ящиков» (ирэкогата кодзо) (Токиэда, 1978: 213). Теория М. Токиэда отражает особенности научного познания явлений окружающего мира, характерных для японского менталитета. Возможно, в этом причина её невероятной популярности в Японии: за 32 года (1941–1973) его главный труд Кокугаку гэнрон («Основы японского языкознания») выдержал 28 изданий (Алпатов, 1983: 15).
Японские учёные внесли свой вклад в мировую науку о языке там, где у них всегда лучше всего получалось — в конкретно-практической области. Именно в Японии (не без влияния концепции М. Токиэда) был изобретён метод лингвистического исследования, получивший название «языкового существования» (гэнго сэйкацу). Не углубляясь в абстрактные лингвистические схемы, японские учёные начали последовательно и непрерывно фиксировать техническими средствами весь речевой поток, производимый среднестатистическим носителем японского языка 24 часа в сутки. И так день за днём, неделю за неделей. А затем скрупулёзно систематизировать и определять, что, как и зачем люди говорят друг другу. Изобретение метода сплошного языкового обследования полностью укладывается в традиционные рамки национального творчества и отражает японский подход к изучению явлений окружающего мира.
