Евсей Гречена - Война 1812 года в рублях, предательствах, скандалах
Конечно, нелепо сейчас рассуждать на тему, кто был более русским – Барклай или Багратион. Это глупо и неконструктивно. Но дело тут даже не в этом; просто ничто не дает права одному заслуженному генералу столь откровенно грубо отзываться о другом заслуженном генерале.
...Публицист и издатель Н. И. Греч:
«У нас господствует нелепое пристрастие к иностранным шарлатанам, актерам, поварам и т. п., но иностранец с умом, талантами и заслугами редко оценяется по достоинству: наши критики выставляют странные и смешные стороны пришельцев, а хорошее и достойное хвалы оставляют в тени.
Разумеется, если русский и иностранец равного достоинства, я всегда предпочту русского, но, доколе не сошел с ума, не скажу, чтобы какой-нибудь Башуцкий, Арбузов, Мартынов были лучше Беннигсена, Ланжерона или Паулуччи. К тому же должно отличать немцев (или германцев) от уроженцев наших Остзейских губерний: это русские подданные, русские дворяне, охотно жертвующие за Россию кровью и жизнью, и если иногда предпочитаются природным русским, то оттого, что домашнее их воспитание было лучше и нравственнее. Они не знают русского языка в совершенстве, и в этом виноваты не они одни <…> Я написал эти строки в оправдание Александра: помышляя о спасении России, он искал пособий и средств повсюду и предпочитал иностранцев, говоривших ему правду, своим подданным, которые ему льстили, лгали, интриговали и ссорились между собой. Да и чем лифляндец Барклай менее русский, нежели грузинец Багратион? Скажете: этот православный, но дело идет на войне не о происхождении Святого Духа! Всякому свое по делам и заслугам <…> Дело против Наполеона было не русское, а общеевропейское, общее, человеческое, следственно, все благородные люди становились в нем земляками и братьями. Итальянцы и немцы, французы (эмигранты) и голландцы, португальцы и англичане, испанцы и шведы – все становились под одно знамя».
К сожалению, подобные рассуждения были чужды князю Багратиону, который, кстати, и говорил по-русски с сильным акцентом, и писал с массой грамматических ошибок.
Однажды в приступе гнева он написал:
«Я думал, истинно служу государю и Отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю. Признаюсь, не хочу!»
А в другой раз, в письме графу Ростопчину, он пошел еще дальше:
«Надо командовать одному, а не двум. Ваш министр, может, хороший по министерству, но генерал – не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего Отечества… Я, право, с ума схожу от досады».
Естественно, подобные слова рано или поздно дошли до Михаила Богдановича. Не могли не дойти – в условиях царивших при Генеральном штабе интриг и борьбы различных группировок. В результате между двумя заслуженными генералами произошла безобразная сцена.
– Ты немец! – кричал князь Багратион. – Тебе все русское нипочем!
– А ты дурак, – отвечал ему Барклай де Толли, – и сам не знаешь, почему себя называешь коренным русским.
Генерал Ермолов в это время стоял у дверей и никого не пропускал, уверяя, что «командующие очень заняты важным совещанием».
У биографа князя Багратиона Е. В. Анисимова по этому поводу читаем:
«Это невольно вызывает горькую улыбку – ведь оба эти человека: один – прибалтийский немец, выходец из шотландского клана, а другой – потомок грузинского царского рода, в сущности, были великими русскими полководцами, искренне преданными России – своему Отечеству».
* * *К сожалению, слово «немец» оказалось ключевым в судьбе Барклай де Толли.
Вот что пишет по этому поводу генерал-майор, философ и декабрист М. А. Фонвизин:
«При всех достоинствах Барклая де Толли, человека с самым благородным, независимым характером, геройски храброго, благодушного и в высшей степени честного и бескорыстного, армия его не любила за то только, что он – немец! В то время, когда против России шла большая половина Европы под знаменами Наполеона, очень естественно, что предубеждение против всего нерусского, чужестранного, сильно овладело умами не только народа и солдат, но и самих начальников. При том Барклай де Толли с холодной и скромной наружностью был изранен, был с перебитыми в сражении рукою и ногою, что придавало его особе и движениям какую-то неловкость и принужденность; не довольно чисто говорил он и по-русски, и большая часть свиты его состояла из немцев: все это было, разумеется, достаточно в то время, чтобы не только возбудить нелюбовь армии к достойному полководцу, но даже внушить обидное подозрение насчет чистоты его намерений. Не оценили ни его прежних заслуг, ни настоящего искусного отступления, в котором он сберег армию и показал столько присутствия духа и мудрой предусмотрительности».
Тот же М. А. Фонвизин в своих «Записках» рассказывает:
«Барклай де Толли был моложе в чине Багратиона, но как военный министр он брал у него первенство <…> Это ставило Барклая де Толли с Багратионом в странное, неестественное соотношение, и ко вреду всех военных действий могло только раздражать и усиливать их взаимную неприязнь. К тому же сам император хотя уважал Барклая де Толли, но не он один пользовался исключительной доверенностью государя: нескольким лицам в обеих армиях дал он право писать к себе откровенно о военных действиях. Кроме двух главнокомандующих с Александром переписывались начальники штабов обеих армий, генерал Ермолов, граф Сен-При и исправляющий должность дежурного генерала 1-й армии флигель-адъютант Кикин. Все эти лица принадлежали к партии, противной Барклаю де Толли, и в письмах своих к государю не щадили ни нравственный его характер, ни военные действия его и соображения. Против него был и великий князь Константин Павлович, командовавший гвардией, и лица, его окружающие.
Барклай де Толли почти не имел в своей армии приверженцев: все лучшие наши генералы, из которых многие приобрели справедливо заслуженную славу, были или против него, или совершенно к нему равнодушны. Главные недоброжелатели его были: во-первых, начальник его штаба генерал Ермолов, издавна дружный с князем Багратионом, и генерал Раевский, пользовавшийся его доверенностью и имевший на него большее влияние. Ермолов и Раевский (особенно первый) по высоким качествам, отличным способностям и характеру не могли удовлетвориться второстепенными ролями. Оба они с самой блистательной храбростью соединяли военное научное образование и опытность, были пламенные патриоты и обожаемы не только непосредственными подчиненными, но и всей армией. Александр не любил ни того, ни другого, но поневоле уважал их за личные достоинства. За ними на первом плане выставлялись некоторые из корпусных начальников: граф Витгенштейн, Милорадович, Тучков, Багговут, граф Остерман-Толстой, Коновницын, граф Пален, Дохтуров. Артиллеристы: граф Кутайсов, князь Яшвиль; генерального штаба полковники: Толь и Б. Дибич – все это генералы недюженные, в которых личная храбрость была из последних достойнств. Не любя Барклая де Толли, его противники сообщили чувства неприязни своей и войску: не раз во время ночных переходов он, объезжая колоны, слышал ропот на бесконечное отступление, а в гвардейских полках пение насмешливых куплетов на его счет. Но Барклай де Толли не обращал на это внимания и твердо исполнял принятый однажды план: искусным отступлением довлечь Наполеона с его несметной армией в сердце России и здесь устроить ему гибель».
...Историк С. П. Мельгунов:
«Могла ли при таких условиях армия, не понимавшая действия главнокомандующего, верить в его авторитет, сохранять к нему уважение и любовь? Игру вели на фамилии, на „естественном предубеждении“ к иностранцу во время войны с Наполеоном. Любопытную и характерную подробность сообщает в своих воспоминаниях Жиркевич: он лично слышал, как великий князь Константин Павлович, подъехав к его бригаде, в присутствии многих смолян утешал и поднимал дух войска такими словами: „Что делать, друзья! Мы не виноваты… Не русская кровь течет в том, кто нами командует… А мы и болеем, но должны слушать его. У меня не менее вашего сердце надрывается…“
Какой действительно трагизм! Полководец „с самым благородным, независимым характером, геройски храбрый, благодушный и в высшей степени честный и бескорыстный“ (так характеризует Барклая декабрист Фонвизин), человек, беззаветно служивший Родине и, быть может, спасший ее „искусным отступлением, в котором сберег армию“, вождь, как никто, заботившийся о нуждах солдат, не только не был любим армией, но постоянно заподозревался в самых низких действиях. И кто же виноват в этой вопиющей неблагодарности? Дикость черни, на которую указывает Пушкин, или те, кто сознательно или бессознательно внушал ей нелюбовь к спасавшему народ вождю?»
В связи с этим биограф Барклая де Толли С. Ю. Нечаев задается вопросом:
«Если вернуться к событиям перед Смоленском, что было полезнее для той же России – шапкозакидательские настроения бурлящего необузданной энергией князя Багратиона или холодный расчет гиперответственного за порученное ему дело Барклая де Толли?»
