Живой Журнал. Публикации 2010 - Владимир Сергеевич Березин
Затем наступила пора мемуаров — и там-то писатели, профессиональные или самодеятельные, отыгрывались на своих коллегах, что успели умереть.
Их не обязательно было ругать — приём был опробован столетием раньше Булгариным. Булгарин, дождавшись смерти известного персонажа, объявлял себя его другом и отказаться от этой липкой дружбы мертецу уже не было никакой возможности.
К тому же в России несколько раз менялась власть — то подмерзало, то начиналась оттепель, то страна рушилась в пожар, а иногда менялись и её границы, и человек, проживающий на даче, оказывался жителем другого государства.
Оттого сказанное в разные времена одним и тем же мемуаристом, иногда различалось радикально.
И, наконец, когда уже умирал мемуарист, публиковались его письма и записные книжки, и оказывалось, что существует какая-то третья история, в которой оценки поменялись ещё раз.
Честный обыватель оказывается в одном вагоне с карточными шулерами, гадалками и бескорыстными врунами.
И честный обыватель ориентируется на складный рассказ.
А поскольку XX век в России был веком литературы, складных рассказов в ней достаточно.
В этом нет его вины.
Мир жесток, и он похож на рассказ японского писателя Акутагавы Рюноскэ "В чаще", который многие знают лишь по знаменитому фильму "Ворота Расёмон".
Те честные обыватели. что не хотят искать это кино или читать книгу японского писателя, всё равно сталкиваются с этой ситуацией когда порознь слушают бывших супругов сразу после развода.
Впрочем, спустя много лет после развода истории эти разнятся ещё больше.
Извините, если кого обидел.
22 августа 2010
История про сравнительные жизнеописания
…Вот, к примеру, Николай Чуковский вспоминает о том, как он ходил на семинар Виктора Шкловского в Студии при Доме Искусств: "Мне удаётся сейчас припомнить только одно занятие этого семинара, — вероятно, на других занятиях я не присутствовал. На том занятии, которое я помню, и речи не было о литературе — Шкловский просто рассказывал о своих приключениях в Турции и Персии в конце мировой войны. Рассказывал он несравненно лучше, чем писал. Слушали его жадно. События, свидетелем которых ему пришлось быть, он передавал как ряд эксцентрических нелепостей, чрезвычайно занимательных".
И далее, когда он пишет о Доме Искусств в начале двадцатых: "Виктор Борисович, повторяю, останавливался в те годы, приезжая в Петроград, не у отца, а в Доме Искусств. Там знали его все и относились к нему не только с почтением, но и с некоторым страхом. У него была репутация отчаянной головы, смельчака и нахала, способного высмеять и унизить любого человека… Лекции на Студии читал он недолго, но влияние его на студийцев было очень велико. Со студистами он общался постоянно и попросту — как старший товарищ. Особенно близко сошёлся он со студистами из семинара Замятина. Гумилёвцев он не жаловал и вообще мало интересовался стихами, но замятинцы были от него без ума и чтили даже больше, чем самого Замятина.
Лев Лунц и Илья Груздев ходили за ним, как два оруженосца.
Шкловский перетащил в просторные помещения Дома Искусств заседания знаменитого ОПОЯЗА — цитадели формализма в литературоведении. Многие любопытствующие студисты посещали эти заседания, был на некоторых и я. Кроме Шкловского, помню я на них Эйхенбаума, Поливанова, Романа Якобсона, Винокура. Они противопоставляли себя всем на свете и во всей прежней науке чтили, кажется, одного только Потебню. Но зато друг о друге отзывались как о величайших светилах науки: "О, этот Эйхенбаум!", "О, этот Поливанов!", "О, этот Роман Якобсон!".
Но, разумеется, светилом из светил во всем этом кружке был Виктор Борисович Шкловский. Он не знал ни одного языка, кроме русского, но зато был главный теоретик. А опоязовцы как раз в те годы с восторгом первооткрывателей создавали свою теорию художественной литературы.
Теория их, в сущности, не так уж отличалась от того, что преподавал Гумилёв на своём семинаре. Они тогда тоже рассматривали литературу как сумму механических приёмов, годных для всех времён и всех народов. Каждое произведение искусства представлялось им механизмом, и притом довольно несложным, вроде часов-ходиков. Они писали исследования: "Как сделана "Шинель" Гоголя" или "Как сделан "Дон Кихот"". При этом устройство "Дон Кихота" оказывалось таким элементарным, что его можно было изложить на одной странице. От учения Гумилёва их учение отличалось только большей книжностью, университетскостью. То, что Гумилёв называл неуклюжим самодельным словом "эйдология", они именовали вычитанным из книжек термином "семантика". Вообще, их терминология была очень наукообразна, они часто употребляли слово "конвергенция", которого Гумилёв никогда не слыхивал <…>
Этот взгляд неполон, если не знать, что писали друг другу о Шкловском отец и сын Чуковские: в 1924 году Корней Иванович пишет сыну: "В Питере Шкловский. Дал "Современнику" статью об Андрее Белом; доказывает, что в Белом важна не антропософия, а "установка на стиль". Хотя эта демонстрация формализма уже утратила свою новизну (ей уже лет I5), он так суетится, словно вчера до этого додумался. А ведь лысый. Желтый, толстый, обидчивый — и милый". В письме сына через пятнадцать лет интонация совершенно другая: "Милый папа, Лида рассказала мне о твоем столкновении с Шкловским, это взволновало меня, и мне захотелось написать тебе. По разным признакам я догадываюсь, что Шкловский ненавидит тебя уже более двадцати лет. Причины этой ненависти не важны — вероятнее всего, это зависть и многолетнее сознание своей неполноценности. Почему он завидовал именно тебе, а не кому-нибудь другому? Потому что, как это ни странно, как раз ты обладаешь всеми теми качествами, к обладанию которыми он больше всего стремился в течение всей своей жизни. Ты всегда писал легко, понятно, остроумно; ему вечно хотелось быть легким, неожиданным, остроумным, а писал он обрывочно, скучно, недоходчиво. Ему хотелось славы эстрадной, широчайшей, которая давалась тебе без усилий, а он, несмотря на свое старательное кабацки развязное поведение на всех литературных эстрадах, всегда был кумирчиком крохотных кружков архивных юношей. Он написал много книг, но ни одна из них никогда не имела никакого успеха. И т. д., и т. п.
Он подкапывался под тебя долго и трусливо. Он осторожно лягал тебя при всех удобных случаях. За последнее время его ненависть к тебе приняла истерический характер.
Его хамское выступление против меня в Ленинграде было, в сущности, выступлением против тебя. Меня он не знает, и я ему не интересен. Во время его доклада я сидел в первом ряду, он видел меня и именно поэтому заговорил о твоих
