Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.24. Из сборников:«Что мне ненавистно» и «Экспериментальный роман»
Пусть нас поймут правильно! Все мы, кто трудится в искусствах и литературе, хотя и не взращены какой-нибудь школой, кто не ищет заказов, не жаждет получить орден, кто рассчитывает только на публику, надеясь, что она заплатит за наши труды и вознаградит нас, — все мы требуем от политических деятелей одного: свободы. Государственные мужи, по их словам, хотят предоставить нации полное право располагать собою, — ну что ж, пусть они в первую голову предоставят это право литературе, пусть освободят ее от пут, которыми ее связали при прежних режимах. Что сказать о тех республиканцах, которые желают всяческих свобод и не провозглашают в первую голову свободу печати? Пусть они оставят при себе свои лавровые венки, свои пенсии и орденские розетки; не нужны нам их конкурсы, мы пренебрежительно пожимаем плечами, глядя на их теплицы, мы не хотим подчиняться их порядкам, мы запрещаем поощрять нас. Мы добиваемся только одного — свободы; мы имеем право на нее, мы ее требуем, она нам нужна. Политические деятели держат свободу в своих руках. Пусть они дадут ее нам!
Приведу три примера из числа многих и многих. Разве не постыдно, что печать до сих пор не полностью свободна, что еще существуют комиссии по выдаче разрешений на розничную продажу, что по-прежнему процветает театральная цензура? И тут перед нами просто невероятный факт: ее, эту цензуру, еще усилили — в строгих приказах публично возложили на нее обязанности полиции нравов.
Я не могу входить в обсуждение нынешних законов о печати. Все знают, как они ограничительны. Французская республика относится к газетам столь же сурово, как и самодержавные монархии. А ведь пока республиканцы еще не были у власти, они высказывались за полную свободу. Посмотрим, помнят ли они об этом. Что касается комиссии по выдаче разрешений на розничную продажу — это не только посягательство на свободу, это глупость. Ну можно ли придумать что-либо более ребяческое, чем установление различий между книжной лавкой, торгующей на вокзале, и лавкой, открытой на соседней улице! Люди свободно прогуливаются по тротуару этой улицы, я имею право выставить в витрине лавки свои книги; на вокзалах своя специфическая публика — пассажиры, которые бегут сломя голову, — и мне дозволено продавать там свои книги лишь при условии, что комиссия признала их безобидными. Подобные меры еще были понятны при империи: тогда полиция рылась в произведениях писателей и отыскивала грязь там, где ее и в помине не было; но в условиях республики эти «комиссии» играют гнусную роль и существование их просто необъяснимо. Мелкий вопрос, скажут мне. Нет, вопрос совсем не мелкий для писателей, которые не получили штампа «разрешается к продаже». Им насильственно преграждают доступ к публике, лишают их верного сбыта книги, да еще наносят оскорбление принципу равенства и права. И поскольку «комиссия по выдаче разрешений» является посягательством на свободу мысли и печатного слова, этого, казалось бы, достаточно, — республика должна ее упразднить. А театральная цензура? Неужели она утверждена на веки веков? Правительства падают, но цензура остается. Тут вопрос становится шире. Я прекрасно знаю, что цензура слывет добродушной особой. Преуспевающие писатели заявляют, что с цензорами всегда можно столковаться: согласишься на некоторые купюры, а в отместку сочинишь хлесткий анекдот о глупости этих господ. Один уступчивый сказал: «Назовите мне талантливые пьесы, которые цензура не разрешила ставить». Я ответил: «Не могу назвать вам заглавия шедевров, которых цензура лишила нас, — эти шедевры не были написаны». Вот в чем весь вопрос. Пусть даже цензура не играет очень уж значительной роли: она вредит, как пугало, она сковывает развитие драматического искусства. Писатели знают, что некоторые пьесы не стоит писать, ибо постановку их все равно запретят, и не пишут таких пьес. И вот самый острый жанр драматургии — политическая комедия оказывается под запретом, как только сатирические пьесы выходят за пределы приятной болтовни. Это очень важно, тем более что, по-моему, вся суть современной комедии — в политике. Наших комедиографов упрекают в том, что они не находят ничего нового, выводят на сцену уже всем известные типы, не умея направить острие смеха на современную тему, и как раз им запрещают касаться мира политики, все более шумного мира, который главенствует в наш век. Комедия должна быть злободневной. А где у нас теперь искать злободневности, если не в политике? Лишь там наши писатели могли бы найти характерные черты эпохи, новые вожделения, игру корыстных интересов и смешные стороны современного французского общества. Объявляя запретной для них эту обширную сферу, неведомую в прошлом веке, а ныне все расширяющуюся, вы обрекаете комедиографов на творческое бессилие. Это все равно, что разрешить скульптору изваять статую и отказать ему в необходимой для нее глыбе мрамора.
Право же, пусть политические деятели предоставят писателям свободу. Это самое большее и самое меньшее, что они должны сделать. Все остальное — милый фарс, не влекущий за собой никаких последствий. Впрочем, должен признаться: если республика откажет нам в свободе, мы и сами сумеем добиться ее. Однако ж я думаю, было бы логично, чтобы свободу для литературы установила сама республика. Именно республика, чьи принципы научны и чья необходимость доказана фактами, должна понимать, какую позицию в отношении современной литературы ей следует занять, — позицию власти, которая отвергает всякую казенную литературу, не выказывает предпочтения ни одной литературной школе, а просто надзирает за тем, чтобы каждому гражданину было обеспечено свободное выражение его идей. Пусть республика не стремится ни направлять, ни поощрять, ни вознаграждать: пусть она просто-напросто предоставит вдохновенным и творческим силам века делать свое дело, — казалось бы, чего проще. Но не тут-то было! До сих пор ни у одного правительства не хватало ума добровольно смириться с таким положением. Покажет ли себя республика более разумной? Мы это скоро узнаем.
Прежде всего нужно, чтобы у власти стояли люди, действительно значительные. Я не понимаю, как могут в республике править посредственности. Мне это кажется нелогичным. Когда страною правит сама страна, то люди, которым их сограждане передают свои полномочия на власть, обязательно должны быть самыми честными и умными сынами нации. Иначе зачем бы их выбирали? Если они бездарны, не отличаются честностью, не блещут умом, — словом, если у них нет ничего за душою, так уж пусть лучше вернут меня ко временам старого режима: по крайней мере, при монархии министры были люди титулованные, принадлежали к родовитой аристократии, жили в стороне от толпы и над нею. Беда в том, что в земной нашей юдоли далеко не все идет к великой чести и к великой пользе человечества. Опять на сцену вылезает ужасное человеческое свойство, разрушающее прекраснейшие теории, в основе коих лежат логика и право. Люди сражаются гораздо больше ради своей выгоды, чем во имя истины. Поэтому глава какой-нибудь партии приходит к власти вместе со всеми своими прихвостнями. Ну, допустим, что сам-то он крупная фигура, но его прихвостни чаще всего угодливые ничтожества, глупцы, с которыми приходится считаться, паяцы, которым удивительно повезло, — их принимают всерьез, и они становятся самыми невыносимыми и опасными приспешниками власти. И почти всегда бывает даже так, что эти приспешники убивают главу партии. В смутное время политика становится прибежищем для всех разочарованных честолюбцев, поприщем, на которое вступают бесполезные, бесталанные неудачники и рьяно штурмуют твердыни успеха. Этим объясняется изобилие кандидатов. Почти у всех у них в карманах лежат рукописи драм и романов, от которых двадцать раз отказывались директора театров и книгоиздатели; среди штурмующих попадаются также озлобленный журналист, неудавшийся историк, непонятый поэт; я хочу сказать, что они тяготели к литературе; даже когда политика дает удовлетворение их честолюбию, когда они управляют страной, у них сохраняется былая склонность к литературе, обратившаяся, однако, в недоброжелательство. Это школьники, ставшие классными надзирателями. Литература остается в их глазах оргией разгульной молодежи, за которой надо зорко следить; они говорят о ней с тайным и неутоленным вожделением; они недалеки в своих взглядах от тех буржуа, которые обвиняют писателей в разврате и уверены, что те проводят свои дни на диванах в окружении прелестных, ласковых султанш и предаются изысканному распутству. И уж как тут надзиратели дают негодникам линейкой по рукам, какие произносят они речи о нравственности, как жаждут они регламентировать литературу, словно полиция, регламентирующая проституцию с помощью административных постановлений! Какое зло эти ужасные людишки, эти пустоцветы, эти ничтожества, взобравшиеся на ходули власти! К несчастью, они кишмя кишат, эти паразиты республики. В революционные периоды они всегда вылезают вперед, выскакивают на первое место, захватывают и маленькие и большие посты. Но надо надеяться, что все утрясется. Республика может жить лишь при том условии, что ее правители — люди выдающиеся, что в основе ее лежат научные принципы современного общества, применяемые свободными и логически мыслящими умами.
