Константин Крылов - Памяти Александра Зиновьева
Что произошло в результате? Очень ожидаемая вещь: коммунальность развернулась во всю свою исполинскую мощь. Основным занятием советского человека стали статусные игры. Поскольку же таковые игры — всегда игры с нулевой суммой, а то и с отрицательной (ибо торжество одного означает унижение другого, но не наоборот), то население начало портиться. Советский человек становился всё более «природным».
При этом особенно развились именно коммунальные игры — то есть «антивласть». Это и неудивительно даже с точки зрения политической. Послевоенный СССР был обороняющейся страной, вынужденной всё время отвечать на удары извне (которые сыпались и с Запада, и с Востока), но не бить самому. Даже самые высшие советские начальники всё время чувствовали себя выпоротыми, опущенными, униженными[8]. Как это компенсировалось ниже, спускаясь с уровня на уровень — вплоть до какой-нибудь уборщицы, которая тоже ведь рассматривала своё жалкое ремесло с точки зрения «поиздеваться» и успешно использовала для этих целей ведро и тряпку — говорить уж и не приходится.
Косвенным следствием этого стало всеобщее озлобление и окончательное разрушение каких бы то ни было социальных связей. Особенно это коснулось русских, которые, что называется, атомизировались — поскольку именно в России режим свирепствовал более всего, в частности, запрещая русским какую бы то ни было экономическую активность и свободомыслие. Напротив, в национальных окраинах, которые советская власть любила (тогда Зиновьев ещё не задумывался, почему), сохранялись рыночные отношения и допускалось существование несоветских форм духовной жизни. Это впоследствии дало соответствующим народам гигантские преимущества. В то же время социально изувеченные русские, больные неизжитой коммунальной ненавистью друг к другу, едва-едва находят общий язык, зато охотно делают друг другу мелкие пакости. Это положение дел консервирует отлучённость русских от денег, доходов, достатка: все наваристые местечки принадлежат прытким и цепким инородцам, русские же довольствуются ролью наёмных рабо(тник?)ов, в лучшем случае — мелких зверюшек среднего звена, одержимых всё теми же коммунальными инстинктами.
Наконец, последнее. Зиновьев был единственным автором, который внятно и честно ответил на вопрос, волновавший, наверное, всех советских людей, которые «ещё во что-то верили»: что будет, если удастся построить коммунизм?
Напомним. Коммунизм определялся как мир материального изобилия, где все разумные материальные потребности удовлетворены, а принуждения к труду нет — все делают, что хотят и при этом хорошо кушают и мягко спят. В отличие от многих и многих критиков коммунистического идеала со стороны «аразумных экономических выкладок» (типа в таком обществе работать никто не будет, а жратвы на всех всё равно не хватит), Зиновьев считал построение такого общества теоретически возможным. В конце концов, построение полностью автоматизированной экономики, исключающей человеческий труд вообще, не является абсолютно недостижимой целью: по крайней мере, сейчас мы не знаем причин, почему это невозможно (хотя все отдают себе отчёт, что создание такой масштабной фигни в тысячи раз сложнее, чем, скажем, полёт к Плутону). Зиновьев лишь утверждал, что в подобном обществе будет очень страшно жить.
В «Зияющих высотах» это рассуждение демонстрируется на примере крыс, которым создали райские условия для обитания. По мнению Зиновьева, крысы построят концлагерь. Понятно, что о крысах Зиновьев был на самом деле лучшего мнения.
Что касается людей. Лишённые материальных забот (которые вынуждают конкурировать и кооперироваться) и возможностей духовного роста (ибо идеологию предполагалось оставить в неприкосновенности), люди предались бы коммунальным играм. Начальство всё более борзело бы и куролесило, простые люди изобретали бы всё более изощрённые способы порчи жизни друг другу. В конце концов, все согласились бы на максимально отвратительную, какую только можно измыслить, систему, максимизирующую унижение. Зато каждому доставался бы либо кусочек возможности унизить другого, либо хотя бы надежда на такую возможность.
Зиновьев резюмировал это так: «Все ужасные стороны коммунистического идеала есть непосредственное продолжение его достоинств».
XIIIОказавшись на Западе, Зиновьев оказался в одиночестве.
В Советском Союзе вокруг него существовало какое никакое, но окружение. Даже в самые неприятные — предотъездные — годы им восхищались, ему помогали, ему, как минимум, сочувствовали. Или, по крайней мере, он мог думать, что ему сочувствуют, но не решаются высказать это открыто.
Впрочем, надо сказать несколько слов о «нужности» как таковой. Как и многие антиобщественно настроенные люди, Зиновьев очень хотел быть востребованным обществом. Особого противоречия тут нет: как уже было сказано, он не считал себя частью общества (понимаемого им как коммунальный крысятник), но к людям относился хорошо и готов был быть для них полезным. Забегая вперёд: когда Зиновьев возвращался в Россию, он не уставал называть произошедшее с ним «преступлением» и даже ждал от кого-то какого-то «покаяния» (что для избранного им амплуа специалиста по коммунальному поведению было даже и странно). Так или иначе, он всегда рассматривал свою жизнь как некое служение — и ждал от других хотя бы принятия этого факта к сведению.
В СССР это «хотя бы понимание» он получал — даже от самого режима. С ним возились, потом с ним боролись, но всегда принимали всерьёз. По легенде того времени, Суслов, ознакомившись с делом Зиновьева, сказал: «Мы возились лишь с диссидентами, а главную сволочь проглядели». Услышать такое от зловещего старца — по тогдашним раскладам это был высший балл.
На Западе иллюзии рассеялись. Стало ясно, что он — по крайней мере, в том формате, в котором он намеревался существовать, — там не нужен.
Начнём с той среды, от которой Зиновьев ждал хотя бы минимальной корпоративной солидарности — то есть с общества профессиональных совдиссидентов. Эти Зиновьева, в общем и целом, не приняли — причём неприятие шло на уровне генералитета. «Великий Сахаров» сразу после появления «Зияющих Высот» в интервью какой-то французской газете назвал книгу «декадентской» (очень смешно, если вдуматься). Другой фельдмаршал от инакомыслия, Солженицын высказывался в том же духе. Остальные, в общем, тоже крутили рыльцами. Хотя нашлись и любители Зиновьева — в основном из второго эшелона.
Основная причина тому была «очень человеческая» (даже слишком): Зиновьев «вывел» (или, как тогда говорили, «протащил») в своих книгах не только бровеносца Брежнева, но и весь цвет диссидентуры. Было бы наивно рассчитывать, что они ему это простят. Дальнейшая его жизнь на Западе это только подтвердила: злые карикатуры на диссиду в том же «Пара беллум» были срисованы с живой, повизгивающей натуры.
Впрочем, это ещё могло бы как-то сойти с рук — при надлежащем позиционировании. Если бы Зиновьев всерьёз взялся за обустройство своего места в эмигрантской тусовке, умело лавируя и козыряя, то в какой-то момент его всё-таки вписали бы туда — хотя бы на правах «нашего Салтыкова-Щедрина». И какая-нибудь хозяйка эмигрантского салона объясняла бы вновь прибывающим: «Сан Саныч у нас такой мизантроп, про всех плохо пишет, а на самом деле — замечательный человек, анекдотов уйму знает, рисует очень смешно, не хулиган[9], Шмулику вот на свадьбу серебряную пепельницу подарил». И всё было бы нормальненько.
Но Зиновьев в местечковые коммунальные игры играть не хотел, более того — сознательно нарывался. Например: перед отъездом один умный человек присоветовал ему: если «там» вас кто спросит, не родственник ли вы того самого большевика Зиновьева, отвечайте уклончиво. Зиновьев совет выслушал, намотал на ус. И когда ему этот вопрос действительно задали (что случилось довольно-таки быстро) — ответил, что к тому Зиновьеву, который большевик, отношения не имеет, хотя бы потому, что тот Зиновьев имел другую фамилию, а вот он, Зиновьев — как раз настоящий. Такая тирада оттолкнула «многих серьёзных людей в тусовке», а за Александром Александровичем закрепилась репутация «хулигана».
Это, впрочем, не объясняет гнева того же Солжа или инвектив Сахарова. Небожители зря молний не кидают.
Тут были причины серьёзные, идеологические. Неприятие Зиновьевым советского строя с самого начала опиралось на иные резоны, чем у всех остальных. Эти остальные не без основания видели в профессоре логики не соратника по борьбе, а в лучшем случае попутчика, причём странноватого и заведомо нелояльного. Как показала практика, они оказались в конечном итоге правы.
