Газета День Литературы - Газета День Литературы # 172 (2010 12)
Эта картина ясной и гармоничной любви Пети и Вари является в романе фоном для драматических коллизий в отношениях Павла и Полины. Образ Полины несколько туманен, я бы даже сказала "затуманен" автором, создавая впечатление таинственной и недостижимой для Павла знакомой "незнакомки". Для него она одновременно и идеал женщины, идеал любимой, и всё время выскальзывающая из рук, неуловимая, капризная, земная женщина. Но и в самом Павле нет цельности. Это мятущаяся, страстная натура, идущая путём соблазнов. Он словно подхвачен безликой стихией "вечной влюблённости", поэтому его любовь неровна, непостоянна и трагична.
Состояние влюблённости – очень счастливое и радостное переживание и, как правило, оставляет в душе приятное воспоминание. Но в нём, в этом состоянии, непозволительно человеку находится излишне долго. Стихия влюблённости – это жениховство всему миру (или, как говорят про девушек, "заневестилась", наполнилась той же безличной влюблённостью ко всему миру – "уневестилась"). Это как бы краткий период цветения личности, за которым в недолгом времени должно последовать плодоношение. Иначе, постоянно пребывая в этом "бесплодном цветении", личность теряет верные ориентиры в "житейском море, воздвизаемом напастей бурею". Даже психологи утверждают, что влюблённость в своём страстном увлечении может помешать любви, не дав возможности распознать настоящее чувство, затемнив или "отодвинув" его, ибо в основе влюблённости лежит простая и безликая, но бурная стихия проснувшегося полового влечения.
И в характере Павла, как мне кажется, уже присутствует эта повреждённость, требующая по отношению к нему жертвенного подвига со стороны женщины. Этот подвиг женской любви издавна зовётся в народе жалостью, тем бесконечным жалением любимого, которое одно только способно излечить израненную, мятущуюся душу, уже согрешившую перед чистотой даруемой любви. Поэтому образ Павла даётся автором как бы в незавершённом виде – в параллель "неясной", тенью проскальзывающей по роману Полине. Но, в отличие от Полины, в нём чувствуется долгое дыхание, это человек со сложной судьбой, полной неожиданных метаморфоз. Особенно остро это чувствуется на фоне гармони- ческой завершённости образов Пети и Вари. Эти персонажи исполнили в сюжете своё художественное назначение – лирически проникновенно и убедительно подняли планку человеческих отношений на редко досягаемую в обыденной жизни высоту. Остальные герои романа невольно "оглядываются" на них, соизмеряя свои чувства и поступки с нравственной высотой этой идеальной пары. Невозмутимый свет этой совершившейся любви видимо поддерживает Павла во всех его метаниях и не позволяет ему впасть в отчаяние, потерять надежду на счастье.
Трофим и Маша занимают в романе немного места. Мне кажется, что автор изобразил их как вариант супружеских отношений, основывающихся на общности интересов и занятий… Их тихое и безбурное "сосуществование" – рядом друг с другом – даже не требует каких-либо выяснения отношений, признаний в любви. Оно молчаливо и уверенно предполагает несомненное брачное соединение в будущем, хотя об этом даже не упоминается практически до последних страниц романа. Маша любит Трофима как-то естественно и природно, как привычный и неустранимый источник тепла. Чувство "уже родного" в ней настолько полно, что не требует дальнейшей близости. И Трофиму долгое время хватало этой сонной, гипнотизирующей иллюзии полноты их любви, пока в новой жене своего богемного друга Романа он не увидел подлинной полноты семейного уюта. И тогда он сделал Маше предложение выйти за него замуж. Маша, как зачарованная "спящая царевна", не сразу отозвалась на призыв любимого, но настойчивость внезапно очнувшегося от любовной "спячки" Трофима, разбив хрустальный замок её мечтательного существования, всё же вернула её реальной действительности.
Кстати сказать, образ Трофима, поэта и литературного мечтателя, осложнён добавочной функцией – помимо своей сюжетной линии, в романе он является выразителем литературных, культурологических и даже богословских идей и концепций, волнующих автора.
В конце романа появляется ещё один герой, Иннокентий Варламов. Трофим в своём письме к Павлу обрисовывает его как московского чудака, но, скорее всего, это один из тех "любомудров", которые в конце 60-х стали выделяться из столичной художественной богемы интересом к русской философии и церковным проблемам. К середине 70-х из них составилась уже значительная культурная прослойка, активно поглощавшая эмигрантскую литературу. Поэтому неудивительно, что из монологов Иннокентия перед нами предстаёт человек дореволюционной культуры, представитель русской религиозно-философской среды начала XX века. Имена Флоренского, Розанова, Булгакова, Вяч. Иванова и Льва Карсавина приходят на ум при чтении его, несколько нескладных, речей.
Неизбежно возникает впечатление, что этот период русской культуры, эти имена дороги самому автору. Появления Иннокентия Варламова на страницах романа о молодых людях конца советской эпохи говорит о многом и прежде всего – о новом осмыслении идей русской религиозной философии. Если в "Русских мальчиках" эти имена были просто названы, а их идеи только декларативно озвучены (что, впрочем, было уже знаковым поступком для описываемой эпохи), то в "Молодых" перед нами некий обобщённый образ человека, не только вскормленного и воспитанного этим кругом идей, но и уже по-своему их выражающего. Это многообещающий образ, способный к художественному развитию для воплощения того нравственного и интеллектуального пути, которым многие из советской интеллигенции пришли к церковному порогу.
С появлением Иннокентия Варламова окончательно конкретизируется идейное поле романа: это повествование не только вообще о "молодых", о их вечных проблемах, надеждах, стремлениях и страхах, но и несколько ностальгическое воспоминание о том поколении, которое выходило на просторы взрослой жизни в 70-х годах прошлого века. И этот исторический интерес романа не менее важен, чем интерес художественный. Но стоит оговориться, что второй интерес может иметь гораздо большую аудиторию. Не каждый читатель заинтересуется особенностями жизни в "эпоху застоя", а юность сама по себе знакома и интересна каждому.
И Владимир Чугунов показывает нам, что юность может стать той благодатной почвой, из которой, по милости Божией, прорастают в нашу повседневность любовь и вера, жертвенность и верность, тот исчезающий в современном мире идеализм души, который сопутствует творчеству и окрыляет его. Молодость ценна именно тем, что в свежести своих чувств таит трепетное удивление перед чудесностью мира, а в гибкости ещё не успевшей окостенеть мысли хранит способность к росту – и человек намного "отзывчивее" обретает возможность постоянного восхождения, возможность живой веры...
Владимир ГУГА СМЕЩЕНИЕ
Роман Сенчин. Елтышевы, роман. Москва, 2010, ЭКСМО.
"Никого не жалко, никого..."
Сергей Шнуров
Неиссякаем и обилен родник семейной саги! Казалось бы, ну что ещё можно написать путёвого в этом формате после "Ста лет одиночества", "Тихого Дона", "Форсайтов" и "Будденброков"? Однако потенциал СС, видимо, долго ещё будет питать литературу. Важно лишь, чтобы за перо брался тот, кто знает, о чём пишет. Сенчин, изображая гибель отдельно взятой нормальной, среднестатистической российской семьи образца нулевых годов, понимает эту тему не просто досконально, а на молекулярном уровне. На уровне мельчайших подробностей, типа устройства по пресечению незаконного полива огорода из общественной водопроводной колонки. Остаётся гадать: то ли автор сам прожил в загибающейся деревне энное количество лет, то ли у него имеется сеть агентов, дотошно фиксирующих все нюансы происходящей трагедии.
Весь кошмар "Елтышевых" заключается, собственно, в первой фразе романа: "Подобно многим своим сверстникам, Николай Михайлович Елтышев большую часть жизни считал, что нужно вести себя ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ, исполнять свои обязанности, и за это постепенно будешь вознаграждаться".
Вроде бы, речь идёт о порядочном человеке, скромном, но волевом служаке, типа капитана Миронова из "Капитанской дочки", обладающим честью и достоинством, готовым если надо не пощадить живота своего за правое дело. Его честность и скромность подчёркивается тем, что старлей Елтышев, когда грянули бурные времена, не смог, а скорее не захотел, подобно тысячам хватких и ушлых современников, воспользоваться шансом "вырваться вперёд многих". Он симпатичный, простой и крепкий мужик, явно не имеющий отношения к той самой "сволочи", что не упустила возможность вцепиться зубами в удачный зигзаг истории и, шагая по трупам, влезть на вершину золотых гор. Создаётся впечатление, что Сенчин пишет о жертве,
