Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6314 ( № 10 2011)
– Создана «Греческая библиотека», в которой вышли очень достойные издания. Инициатором её был Димитрис Яламас, советник по делам культуры в посольстве Греции и первый руководитель кафедры византийской и новогреческой филологии в МГУ, доктор филологических наук, поэт. Эта двойная ипостась была очень полезна для Московского университета. Благодаря его усилиям молодая кафедра обрела солидную библиотеку, студенты ездили на летние курсы в Грецию и на Кипр. Ему многое удалось – конференции, издания, культурные контакты между Россией и Грецией очень оживились.
– Чем ваша жизнь наполнена сейчас?
– Читаю лекции, участвую в конференциях, пишу, издаю свои книги, вместе с дочерью забочусь об издательской судьбе наследия Александропулоса. Сейчас работаю над большой монографией о творчестве Рицоса. Надо бы написать и о времени, которое нам пришлось пережить с Мицосом в России и Греции, – в Греции представления о российской жизни тех лет бедны и нередко искажены. Работы у меня на всю оставшуюся жизнь более чем достаточно. Достало бы сил.
Беседовала Елена КАЛАШНИКОВА
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 4,0 Проголосовало: 2 чел. 12345
Комментарии:
Крутой пацан, море и оскомина
Литература
Крутой пацан, море и оскомина
ЛИТПРОЗЕКТОР
Николай АНАСТАСЬЕВ
М. Чертанов. Хемингуэй – М.: Молодая Гвардия, ЖЗЛ, 2010. – 531 с. – 5000 экз.
Или даже «оборотень», как явствует из названия одной из глав книги Максима Чертанова, похожей на жизнеописание известного американского писателя Эрнеста Хемингуэя. По крайней мере издана она в почтенной биографической серии «Жизнь замечательных людей».
«Когда у нас был один Хемингуэй – …«свой мужик», похожий на советского геолога или антисоветского барда, ироничный, сдержанный, мудрый, – в остальном мире давно существовал другой: неврастеник, позёр, патологический лжец, под фальшивой брутальностью скрывающий массу комплексов, талантливый, но рано исписавшийся алкоголик. Примирить этих двоих, слепить из них подобие живого человека – немыслимо. А знаете ли, придётся. Потому что в обеих трактовках много правды».
Таков зачин, и уже здесь, у самого входа, попадаешь примерно в положение одноглазого любителя шахмат из города Васюки, которому лишь колоссальным усилием воли удалось заставить себя не сдать партию, когда гроссмейстер О. Бендер пожертвовал ему ферзя уже на четвёртом или пятом ходу. Я тоже решил довести игру до конца и о затраченном времени не пожалел, хотя бы потому, что, несмотря на преклонные годы и некоторое знакомство с предметом, обнаружил и уяснил немало нового.
Прежде всего выяснилось, что с игривым амикошонством можно отзываться не только, скажем, об участниках многочисленных телебалаганов вроде какого-нибудь «прожекторперисхилтон», но и о классике литературы, пусть даже статус заработан неправильно, а благодаря «саморекламе и публичному образу жизни».
«Крутому пацану» стыдно, что он провёл на войне, куда так долго стремился, всего месяц и даже не стрелял, а только развозил продукты…» Надо ли уточнять, что «крутой пацан» (пусть и в кавычках) – это как раз Эрнест Миллер Хемингуэй, который действительно пером владел лучше, чем штыком, хотя воинский долг свой – в чём бы он ни заключался – выполнял, как явствует из всех биографий, честно.
«Мир – хорошее место, и за него стоит драться». Это, понятно, фрагмент внутреннего монолога Роберта Джордана, который (монолог), честно говоря, всегда казался мне одной из самых прочных опор сложной композиционной структуры «Колокола». Максим Чертанов думает иначе, и это, разумеется, его святое право. Но ёрничать-то зачем: «Где айсберги? Растаяли под жаром агиток?»
В той же стилистической среде пребывают современники, да и предшественники «крутого пацана». Арчибальд Маклиш, тоже, между прочим, фронтовик, а впоследствии директор Библиотеки Конгресса и помощник госсекретаря в правительствах Рузвельта и Трумэна, но главным образом, конечно, один из виднейших американских поэтов минувшего века, фигурирует исключительно под именем Арчи.
Гертруда Стайн, естественно, просто «Гертруда» (хорошо ещё, хоть не «Труди»), хотя, скажем, её близкий знакомец и почти сверстник Шервуд Андерсон и в переписке, и в критических отзывах, и даже, кажется, в личном общении такой фамильярности себе никогда не позволял. «Мисс Стайн» – только так, почтительно и строго.
Ну и, пожалуй, шедевр домашней непринуждённости – оценка американских классиков ХIХ века. Вообще-то это были прекрасные писатели – По, Готорн, Мелвилл. Но в глазах потомков им сильно вредила принадлежность романтической школе, потому что «романтиков в Европе давно за людей не держали».
На таком фоне само собою разумеющейся кажется удивительная безвкусица в названиях глав, в которых воспроизводятся названия фильмов, в том числе и советских-российских («В шесть часов вечера после войны», «Особенности национальной рыбалки», не говоря уж о «Секретаре обкома»), а также панибратская манера обращения с читателем: «знаете ли», «видите ли», «чтение не для слабонервных», «дамы могут открыть глаза» – и т.д.
Впрочем, тут дело не только в стилистическом единстве повествования. Судя по всему (и это очередное открытие), Максим Чертанов весьма скептически оценивает интеллектуальный уровень своего читателя. Да что там говорить – просто считает неучем и недоумком, элементарно не способным отделить жизненную правду от правды художественной.
«Рассказы о Нике – большая иллюзия, в которой виноват не автор, имеющий право выдумывать, что ему хочется, а мы с вами, когда путаем художественные тексты и реальность». Сказано довольно коряво, но всё-таки понять можно: меня убеждают, что Ник Адамс (а также Джейк Барнс, и tenente Генри, и даже герой-повествователь «Праздника, который всегда с тобой») – это не совсем писатель Эрнест Хемингуэй. Правильно, только кто же эти «мы самые», кто «обычно отождествляет»?
Имеются в книге М. Чертанова и некоторые историко-литературные откровения. Так, например, выяснилось, что в середине 1910-х годов Эзра Паунд издал «антологию поэзии и теории имажинизма». Ну, во-первых, никакой «антологии… теории» не существует, есть книга (Some Imagist Poets, 1915), где собраны стихи Хилды Дулитл, самого Паунда, Олдингтона, Эми Лоуэлл и ещё нескольких американских и английских поэтов, и им предшествует нечто вроде манифеста и «нескольких «нет» имажизма». Но дело в том, что никакого «имажинизма» в англо-американской литературной истории не было, – был имажизм, а это совсем другая поэтика, в чём легко убедиться, сравнив вышеупомянутые «нет» с «декларацией имажинизма», которую в 1919 году обнародовали поэты Сергей Есенин, Анатолий Мариенгоф, Вадим Шершеневич, Рюрик Ивнев и художники Борис Эрдман и Григорий Якулов.
У меня как человека, довольно долго занимавшегося историей литературы США, особенный и даже несколько ревнивый интерес вызвали фрагменты книги, имеющие к ней прямое касательство. Тут тоже поджидали неожиданности. Романтиками, например, оказались не только Мелвилл и Готорн – факт бесспорный, – но Джек Лондон и Амброз Бирс. Творчество Ринга Ларднера, которого переводят на русский с 1934 года, «у нас почти неизвестно». Шервуду Андерсону, автору хрестоматийного «Уайнсбурга», повезло, он известен чуть больше, но всё-таки тоже мало: «Слышали, что он был кумиром Довлатова, а читать, как правило, не читали». Просто какая-то страна сплошной безграмотности… Да читали у нас Андерсона, читали и прочитали, причём задолго до того, как он сделался кумиром Довлатова (откуда, кстати, сведения? Ценил, это верно, но насчёт поклонения, по-моему, фантазии). Точно так же задумывались вопреки уверениям Максима Чертанова над библейским эпиграфом к «Фиесте», и «Старик и море» никак не мог набить «оскомину в школе» по той простой причине, что в программу обязательного чтения не входил.
Мне совершенно непонятно, отчего М. Чертанов решил, будто «советские читатели, даже из числа поклонников Хемингуэя, «Старика»… не очень-то любили». Совсем наоборот, и даже больше, чем любили, – собственно, именно с появлением этой повести возник у нас мифологический образ автора. Я хорошо помню, как, прочитав её, люди в возрастном диапазоне примерно от 16 до 50 принялись отождествлять себя с героями этого писателя, стараясь пить так, как пьют и не пьянеют они; говорить так, как говорят они, – междометиями; и любить тоже так, то есть ни к кому тесно не привязываясь и сохраняя независимость; и уж ни за что не выказывать чувств, глухо намекая всем видом, что где-то глубоко они есть. Сейчас, с расстояния в много десятилетий, устало понимаешь, сколько в том поведении было сентиментальной фальши; сейчас наконец различаешь такую фальшь и в иных книгах самого мастера. Но для этого надо было жизнь прожить и читать научиться – что, кстати, не только благо: обретая такое умение, многое безвозвратно теряешь.
