Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2006 #3
И вот после пространной, но, надеемся, небесполезной реминисценции вернемся к вопросу: почему политический стеб эффективен? Что, разве люди не знают нецензурной ругани? Никогда не слышали частушек и неприличных анекдотов? Так в чем же дело? А дело прежде всего в шокирующем жанровом несоответствии похабщины времени, месту и обстоятельствам. Короче говоря, ситуации. Одно дело — подвыпившая компания, другое — предвыборная кампания. В массовое сознание заложены устойчивые представления об этих стилевых соответствиях. Почти полвека не могут забыть Н. С. Хрущеву, как он во время своего выступления за границей снял ботинок и, стуча им по трибуне, грозился показать американцам “кузькину мать”. Хотя если бы это произошло не в ООН, а в более приватной обстановке, такого шока не было бы. И о власти люди могут говорить в своем кругу всякое, но когда ее оскорбляют публично, а она к тому же еще никак не реагирует на оскорбления, это вызывает оторопь. Повергает окружающих в состояние шока.
Шок же, в свою очередь, обезоруживает. Человек не знает, как реагировать, затормаживается, тупеет, а то и вовсе отключается. То есть делается более пригодным для последующего давления на его психику. Именно поэтому в информационных войнах так стремятся вызвать у противника шоковые реакции.
Если состояние шока длительное, то в эмоционально-волевой и интеллектуальной сфере происходит серьезный, подчас непоправимый слом. Подобный эффект, кстати, наблюдался в концлагерях. Правда, там психическое насилие не сопровождалось смеховым компонентом.
Тут, между прочим, тоже “все не так однозначно”. Можно, конечно, сказать, что смешное несколько анестезирует психический удар. Но, с другой стороны, не ощущая силы удара, не видишь и необходимости защищаться. Все равно как обезболивающее средство притупляет неприятные ощущения, и человек может не осознавать тяжести своей болезни и не будет лечиться.
Смех — вообще оружие очень коварное и (нечаянный парадокс!) серьезное. То, что смех заразителен и порой даже вспыхивают своего рода “эпидемии смеха”, общеизвестно. Но есть и другой эффект. Как можно симулировать болезнь, так можно изобразить и зараженность смехом. В современном обществе считается неприличным не понимать юмора, быть слишком серьезным, чуждым игривости. Если не хочешь прослыть белой вороной, занудой, стать изгоем, ты обязан адекватно реагировать на “прикол”. То есть гоготать. И хотя в стебе, между нами говоря, ничего смешного нет (наоборот, от него часто бывает тошно), все равно надо выдавить из себя это подростковое “гы”. А выдавив “гы” или хотя бы улыбнувшись, ты практически неизбежно присоединяешься к “юмористам”, встаешь на их сторону. Такова уж человеческая природа.
Поэтому в важнейшей операции информационной войны, в захвате и присоединении аудитории, так часто используются смеховые приманки.
И еще одна догадка посетила нас во время написания этой статьи. Сколько бы мы ни рассуждали про грубый стеб, все же пока трудно себе представить, что нынешняя власть потерпит матерные оскорбления в свой адрес на транспарантах в центре Москвы. Значит, ее — а заодно и всех нас! — нужно заранее к этому приучить. Чтобы никто не дергался и не рыпался. Так вот, наша догадка состоит в следующем: не для психологической ли подготовки публики режиссеры “оранжевых” революций предоставляют нецензурной лексике все более престижные площадки? Может, в этом и есть, как говорил Станиславский, сверхзадача постановки в Большом театре оперы на либретто Сорокина? Намерение поставить эту оперу вызвало редкий по своему единодушию протест. Все были против: богатые и бедные, консерваторы и либералы, молодые и старые. Взбунтовались даже артисты Большого театра (которые, казалось бы, за последние годы ко многому приучены и все готовы были стерпеть: и уродование старых классических спектаклей, и свежие новации типа “Палаты N 6”, где на сцене не по-балетному натуралистично изображался половой акт, и много других современных веяний в искусстве). Однако Сорокина все равно поставили, и никакие рыночные соображения, на которые теперь так любят ссылаться, не остановили. Сборы нулевые, зал пустой, а все равно идет.
Ну, предположим, это еще можно было бы списать на чудачества руководителя Большого театра и на особое расположение к нему Швыдкого, выделившего деньги на постановку. Но когда узнаешь, что вскоре после этого и в Питере, причем не где-нибудь, а во дворах петербургской Капеллы, будет выступать скандально известная группа “Ленинград”, в этом уже проглядывает некая закономерность. Группа собирается презентовать новый альбом с изысканно-эстетским названием “Помой ж…у”. Как заявил лидер группы Сергей Шнуров, “мы матом не ругаемся, мы на нем поем”.
Кто-то, наверное, возразит, что мы делаем чересчур поспешные, далеко идущие выводы. Сейчас всяких безобразий полно, чего только не увидишь. При чем тут подготовка массовых беспорядков? Но сцена Большого театра — это не любая сцена, а петербургская Капелла — не джазовая площадка и даже не Дворец культуры. Речь идет о двух эталонах высокого искусства. Причем искусства (во всяком случае, это касается Большого театра) весьма идеологичного. Из классики в Большом всегда шли только шедевры. А те немногие современные произведения, которые там ставились, являли в оперной и балетной форме квинтэссенцию советской идеологии: прославляли героев настоящего (Зоя Космодемьянская, Алексей Мересьев) и прошлого (Спартак), с которых народу предлагалось брать пример. Если в других театрах (конечно, в определенных рамках) допускалось разномыслие, которое тогда называли “проблемностью”, то в Большом это было невозможно. Там в спектаклях на современную тему торжествовал махровый соцреализм. И хотя советские времена миновали, массовое сознание, которое меняется достаточно медленно, сохранило представление о том, что новинка в репертуаре Большого театра выражает установочную официальную идеологию. Нам кажется, именно поэтому вспыхнул такой всенародный протест и именно поэтому в преддверии “оранжевых” безобразий “Дети Розенталя” отпраздновали в Большом свою премьеру.
Нет, конечно, наивно было бы рассчитывать, что, прозвучав со сцены Большого театра, матерные ругательства моментально станут новым языковым эталоном. (Хотя, конечно, это еще больше расшатало границы нормы, и без того порядком расшатанные беспрепятственным употреблением мата в общественных местах и в печатных изданиях.)
Но главная цель будет достигнута. Не посмеют люди восстать против матерных политических лозунгов, если даже в Большом театре уже допущено ТАКОЕ. “Вы что, с Луны свалились? — скажут им распорядители “оранжевого” шоу. — Живете, как в каменном веке, а на дворе совсем другие времена. Сходите в Большой, приобщитесь к культуре, а потом вякайте”.
И человек сникнет, потому что, действительно, снявши голову, по волосам не плачут. И ему захочется только доползти до своей малогабаритной норки, забиться в угол и ничего не видеть, не слышать, не знать. А еще лучше — не жить…
Так что неслучайно, наверное, и небезызвестный политтехнолог Марат Гельман демонстративно переключился с политики на искусство. И устроил — опять-таки не где-нибудь, а в помещении новой Третьяковки, где висят шедевры отечественной живописи, — глумливую богомерзкую выставку “Россия-2”. А в Музее изобразительных искусств, где собраны шедевры зарубежных мастеров, демонстрируют графические порнофантазии Феллини. Как-то уж очень все это напоминает психическую атаку…
А теперь вернемся к моменту в статье К. Черемных, который мы не прокомментировали вовсе не потому, что он не важен (тогда зачем бы мы его приводили?), а потому что он заслуживает отдельного разговора. Диктатор выпускает полицию, а она отказывается стрелять, так как впереди — дети. Что ж, пришло время поговорить о детях.
Осторожно: НЕ дети!
Начнем с самого этого слова. Правильно выбранные слова играют, как вы понимаете, важнейшую роль в информационно-психологической войне. Когда мы слышим “дети”, то представляем себе маленьких, беспомощных и безвредных существ, которые нуждаются в защите взрослых. И, соответственно, не могут подвергаться тому, что противоположно защите (то есть агрессии). Но в данном случае это типичная манипулятивная семантика, подмена смысла. Если в толпе дети, то у них еще нос не дорос решать вопросы смены власти. В нашей стране человек получает избирательные права с 18 лет, но тогда он перестает считаться ребенком и несет взрослую ответственность за свои поступки.
Кроме того, беспомощные и безвредные существа не бесчинствуют, не ругаются матом, не оскорбляют президента, не громят, как в Киргизии, ларьки и магазины. А если они это или что-то подобное вытворяют, даже находясь в детском (вернее, в подростковом) возрасте, то их называют малолетними хулиганами, малолетними правонарушителями, а то и несовершеннолетними преступниками. И опекают уже другим, особым образом.
