Журнал Русская жизнь - Возрастной шовинизм (декабрь 2007)
Сама торговля папы с «князем» доставляла удовольствие зрителям, а может, и самим торгующимся сторонам. «Князь» внимательно рассматривал предлагавшуюся ему вещь, выворачивал наизнанку, смотрел на свет, тыкал пальцем в какое-нибудь пятно, сокрушенно указывал папе на какую-нибудь едва заметную дырочку. Папа хвалил, а «князь» критиковал товар. Иногда «князь» решительно уходил, но потом обязательно возвращался, и сделка всегда-таки совершалась ко всеобщему удовольствию (обычно такие распродажи у нас происходили за два-три дня до получки, когда уже не на что было купить хлеба и мяса).
Мастеровые и старьевщики перемежались в летнее время с мороженщиками и всякого рода торговцами лаптями, семечками подсолнухов и тыквы, орехами и игрушками. Мороженщик катил перед собой тележку на двух колесах и тоже призывно напевал, приглашая всех отведать его товара. За тележкой бежали ребята, число которых все возрастало: мороженщик не останавливался ради одного юного покупателя, а старался собрать вокруг себя целую ораву, которая сама уже становилась рекламой его товара. Мороженое это было молочное, о пломбире мы тогда и понятия не имели. Порции имели вид плоских кружочков, примерно в сантиметр толщиной, зажатых между двумя вафельками, на которых были выпечены мужские и женские имена: «Маня», «Ваня», «Шура», «Зина» и т. п. Имена эти тоже рассматривались нами как дополнительное удовольствие. Размеры кружочков зависели от цены - от пяти до пятнадцати или двадцати копеек. Все это было очень мизерно. Когда я впервые увидел ресторанные порции мороженого, я был поражен: как можно столько съесть!
Большое место в культурной жизни обитателей Зачатьевского переулка занимали разнообразные бродячие артисты. Это были шарманщики, исполнявшие во дворах теперь уже забытый романс о Наполеоне: «Шумел, горел пожар московский…» и «Разлуку». В дополнение к вокально-музыкальной части спектакля, которая скорее даже была увертюрой, собиравшей публику, выступал в роли представителя фатума попугай. За несколько копеек он извлекал из небольшого ящика свернутые бумажные билетики, на которых любознательные девицы могли прочесть нечто относящееся к их судьбе. Помните, у Есенина:
И недаром в липовую цветьВынул я кольцо у попугая -Знак того, что вместе нам сгореть…
С шарманщиками конкурировали настырные гадалки-цыганки, которые ходили по две, по три, почти всегда с ребятишками на руках, и отчаянно навязывали свои услуги по части предсказания будущего. Выдержать их натиск было трудно. Дамы и девицы чаще всего капитулировали и порой даже приглашали гадалок к себе на кухню, чтобы основательно и без свидетелей узнать о своем будущем, но чаще беседовали с цыганками через окно - к удовольствию любопытных соседок.
Меньшим успехом пользовались слепые певцы и музыканты с поводырями. По окончании концерта они жалостливо просили подаяния у торчащих из окон слушателей. Те бросали пятаки или гривенники.
Зрелищем самым интересным для меня, заменявшим цирк (в котором я за все детские годы был, кажется, всего один раз), было появление цыган с медведем и бубном. Под удары бубна медведь проделывал разные упражнения - показывал, как баба огород полет, как ребята горох воруют, как девка пляшет и т. п.
Этот уходящий неофициальный быт московских улиц уловил и запечатлел Мандельштам в ритмически странном, речитативном стихотворении 1931 года «Полночь в Москве, роскошно буддийское лето…», которое он дерзко опубликовал в «Литературной газете» 25 ноября 1932 г. вместе с двумя другими, не менее смелыми стихами («К немецкой речи» и «Я вернулся в мой город»), когда ему единственный раз предоставили клочок газетной полосы:
То слышится гармоника губная,То детское молочное пьянино -До-ре-ми-фаИ соль-фа-ми-ре-до.Бывало я, как помоложе, выйдуВ проклеенном резиновом пальтоВ широкую разлапицу бульваров,Где спичечные ножки цыганочкив подоле бьются длинном,Где арестованный медведь гуляет -Самой природы вечный меньшевик,И пахло до отказу лавровишней!…Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен…Я подтяну бутылочную гирькуКухонных крупно скачущих часов,Уж до чего шероховато время,А все- таки люблю его за хвост ловить.Ведь в беге собственном оно не виновато.Да, кажется, чуть-чуть жуликовато.
Мандельштам увидел драматическую смену простодушной уличной городской культуры культурой механической, идеологически выдержанной, нового, социалистического города, лишающей людей свободного дыхания, свежего воздуха:
Из густо отработавших киноУбитые, как после хлороформу,Выходят толпы. До чего они венозны,И до чего им нужен кислород…
Как- то разом исчез весь этот пестрый городской люд - ремесленники, торговцы, гадалки, артисты - вместе с коллективизацией, индустриализацией, построением второго фундамента социализма. Социализм уничтожил всю эту живую жизнь старого города.
10 декабря 1990 г.
Редакция благодарит вдову Г. А. Лесскиса К. Н. Атарову за любезное разрешение на публикацию. Текст печатается по экземпляру, хранящемуся в архиве Международного Мемориала.
Великие события пришли сами
Воспоминания Марка Слонима о революции 1917 года
Марк Львович Слоним - фигура, вероятно, самая оправданная для беседы о 1917 годе. Литературовед, публицист, редактор, переводчик и преподаватель, он был не просто свидетелем русской революции, но членом Учредительного собрания, разогнанного морозной январской ночью в Таврическом дворце.
После тех событий, о которых идет речь в интервью, Слоним эмигрировал, поселился в Праге, где преподавал в Русском университете, с 1922 по 1932 год был литературным редактором и ведущим критиком журнала «Воля России», сотрудничал в «Современных записках» (Париж) и других изданиях. Он охотно печатал начинающих, интересовался советскими писателями, поддерживал Марину Цветаеву.
Когда к концу 20-х финансовые обстоятельства сильно пошатнулись, Слоним перебрался в Париж, где организовал литературное объединение «Кочевье» с его популярными «устными журналами». С началом Второй мировой войны Слоним бежал в США, где в течение 20 лет преподавал русскую литературу. В 1963 г., выйдя на пенсию, поселился в Женеве, поддерживая общение со своей соседкой и дальней родственницей (но не политической единомышленницей) Верой Слоним - женой Владимира Набокова. Много выступал у микрофона «Радио Свобода».
Перу Марка Слонима принадлежат книги «Русские предтечи большевизма» (1922), «От Петра Великого до Ленина» (1922), «Портреты советских писателей» (1933), «Три любви Достоевского» (1953), трехтомная «История русской литературы» на английском языке (1950-1964) и др.
Скончался в 1976 г.
- Родился я в 1894 году в Новгороде-Северском, в Черниговской губернии. Образование получил в Одесской Третьей гимназии. Отец мой был адвокатом, жил по преимуществу в Туле. Мать - сестра известного литературного критика Юлия Айхенвальда. Был у меня брат старше на семь лет. Уже в юношестве он вступил в партию социалистов-революционеров. Так что имена известных социалистов-революционеров, соответствующие книги - все это я узнал в отрочестве.
В 1912 году, по окончании гимназии, я уехал за границу. Жил во Флоренции, учился во Флорентийском университете. В 1915 году вернулся в Россию, поехал в Петроград, поступил там в университет. К моменту революции я был на 4-м курсе.
- А что же именно заставило вас понять, что революция пришла?
- 23-го я увидел первую большую манифестацию на Невском, народу было огромное количество. В тот же день позднее я опять вышел на улицу, но демонстрацию к тому моменту уже разогнали. Разгоняла ее поначалу только конная полиция, солдаты шли грудью, но не стреляли. Меня поразила полная темнота в пять часов дня, я увидел, как проводили по Невскому полевой телефон, солдаты грелись у костров. Ощущение было, что готовятся к чему-то очень важному. На другой день, 24-го, демонстрация продолжалась и показалась мне гораздо более серьезной, потому что толпа кричала не только «Хлеба!», но и «Долой самодержавие!» В толпу начали стрелять. Я был в рядах демонстрантов у Казанского собора и в 3 часа вдруг услышал этот ужасный звук разрывающегося полотна - это пошли в ход пулеметы, толпа опрометью бросилась бежать. Я со всеми вместе бежал и слушал цоканье копыт казацких сотен, которые разгоняли людей.
25-го я был на Знаменской площади, возле памятника Александру Третьему. И то, что я там увидел, врезалось в память на всю жизнь. Я прекрасно помню, что стояла огромная толпа, не двигаясь, вышел полицейский офицер, обнажил шашку и начал орать: «Уходите! Разгоняй! Убью!» Бесновался страшно. Толпа не двигалась и молчала. Рядом стояла казацкая сотня в полной готовности. Офицер полицейский махнул им шашкой и крикнул: «Разгонять толпу!» И вдруг офицер постоял минуту, повернул лошадь, поехал назад, и вся сотня за ним. Рев толпы, дикий крик и шум, толпа бросилась за ними и смяла небольшой отряд городовых, который стоял тут же. А казацкая сотня удалилась. Вот это был тот момент, когда я понял, что это революция, но поверить самому себе боялся. Пришла она, как в Евангелии, ночью, и идеалы-то оказались не те.
