Владислав Петров - Фантастический альманах «Завтра». Выпуск четвертый
— Ты молодец! — сказала На-та. — Ты очень быстро бежал. За нами потому и не гнались, что поняли: не догнать!
Я подумал: она издевается надо мной. Но нет: она была серьезна. Но нет: она положила руки мне на плечи и поцеловала меня. Но нет: она сказала:
— Я давно, наверное, тебя люблю. Но ты такой был победительный, неприступный. К тебе страшно было подойти! А теперь ты… ты… теперь не страшно тебе сказать это.
На-та рассмеялась. Я окончательно почувствовал себя в дураках. Она с трудом уняла смех. Нервное у нее, что ли?
— Не обращай внимания, — сказала она. Я сейчас сделаю, чтобы тебе тоже стало смешно.
Она провела рукой по моей щеке, а потом по своей и повернулась так, чтобы на нее падал лунный свет. Я наконец понял.
— Дай зеркальце, — сказал я.
Уходя все дальше от мнимого преследования, мы завернули за угол; здесь над входом в какую-то контору светила тусклая забеленная лампочка. Я погляделся в зеркало, посмотрел на На-ту и тоже рассмеялся, удивляясь себе. Черт его знает, в самом деле было смешно: физиономия пятнистая, а с кончика носа свисает прилипший стебелек.
— Я люблю тебя, — сказала На-та и снова поцеловала меня. — Слышишь, в церквах звонят?
— И я тебя люблю, — ответил я. — Здесь рядом мой товарищ живет. Зайдем отмоемся. И передохнем немного. Нога болит, напоролся на что-то, когда упал.
Как-то вдруг я тоже услышал колокольный гул. Звонили в разных концах города, но звуки сливались в один — низкий, тягучий и, казалось, становились частью воздуха, окружавшего нас.
— Как из-под земли гудит, — сказал я. — Сразу и не услышишь.
— Так глухонемые жалуются на жизнь, — ответила На-та.
Через десять минут мы доковыляли до дома Вовадия. То есть это я доковылял, потому что разболелась пострадавшая нога, а На-та дошла своей обычной легкой походкой. Окна Вовадия на третьем этаже были занавешены, не поймешь, что за ними.
— Вот здесь мой товарищ и живет, — кивнул я. — но, может быть, его нет дома.
— А я посмотрю, чтобы ты по лестнице не поднимался, зря ногу не тревожил. Его как зовут?
— Вовадий.
— Я быстро.
Шифр от подъезда Вовадия я, слава Богу, не забыл. На-та побежала по лестнице, а я остался внизу.
Конечно, я рисковал, коль скоро Вовадий каким-то образом заранее оказался причастен к сегодняшним событиям. Но, рассудив хорошенько, я подумал, что вряд ли каэмбэшники или кто там еще устроили у Вовадия засаду и потеют сейчас с пистолетами наизготовку — делать им больше нечего, как ловить гостей шизика-бездельника! Разве что для пополнения коллекций инородцев-террористов, но инородцев в любом количестве можно без труда набрать на улицах — стоит ли размениваться на засады? В худшем случае у Вовадия могли побывать шакалы, но в подъезде было тихо, а они не из тех, кто соблюдает тишину. А засада без стопроцентной гарантии успеха и вовсе не их профиль. Если они здесь были, то наверняка уже ушли. Словом, в обмен на некоторый риск имелся шанс пересидеть ночь в относительном покое или хотя бы передохнуть перед броском к дому На-ты.
Наконец наверху открылась дверь. Я сжался: в это мгновение я ничему не удивился бы — все мои рассуждения могли оказаться сущей чепухой. Но чепухой оказались страхи, и через полминуты ко мне спустился Вовадий собственной персоной. Я — честное слово! — едва не бросился к нему на шею.
— Могли меня и не застать, сваливать я собрался, — пробурчал он. — Сильно поранился? По лестнице подняться сумеешь?
— Постараюсь.
Без особых приключений я дохромал до двери.
— Сымай куртку и умываться! — распорядился Вовадий, когда мы вошли в квартиру; и На-те: — А вы, извините, пока на кухню, я его лечить буду, и опять мне: — И брюки скидывай!
— Ты зачем приходил? Не объяснил ничего толком, одну смуту внес. Звонил — ты? — набросился я на него, когда На-та вышла.
— Я.
Ну вот. А я до сих пор сомневался.
Вовадий развел руками.
— Понимаешь, ни минуты лишней не было. Ребята ждали в машине на проспекте Свободы.
— Победившей Свободы.
А я разве спорю? Конечно, всех победившей! Место открытое, сам знаешь, как там ждать, любой дурак подстрелить может. Лягай на живот и смотри телевизор, чтобы не заскучать.
Я подчинился, но не было желания попадать в тон всем этим игривым «сымай — лягай скидывай».
Телевизор работал без звука, на экране бежали какие-то люди, деревья переворачивались вниз кронами…
— Ха! — выдохнул Вовадий. — Ползадницы снесло, в чем еще душа держится!
Я выругался в ответ.
Вовадий пропустил это мимо ушей. Из чемодана, стоящего у дверей, он извлек бутылку с непрозрачной жидкостью, а из ящика стола кусок пластыря.
— Иода нет. Извожу на дезинфекцию твоей боевой раны неприкосновенный питейный запас. Терпи! Можешь орать, только не очень громко, а то метрополийцы сбегутся, и девушку свою напугаешь. Ничего, бабенция…
— Ууу! — взвыл я, потому что он — так, во всяком случае, показалось мне — плеснул из бутылки прямо на рану.
— Спокойно, шеф, как новенький будешь. Жаль только полежать не выйдет, но ничего не поделаешь. Девица твоя метрополийка?
— А что?
— А то, что ты у нее можешь переждать всю эту вакханалию. Возможно это?
— Она инородка.
— Не похожа. — Вовадий отступил на шаг с таким видом, словно любовался моей раной и искал соответствующий ракурс. — Я на флоте не служил, но пластырь тебе на днище наведу по первому разряду. Вот только куда мне вас девать? Здесь оставаться опасно.
— Ничего. Поваляюсь, пока тебе выходить, и пойдем потихоньку. Ты лучше расскажи, почему у тебя опасно. Ни черта я утром не понял.
— Думаешь, когда расскажу, поймешь больше? Третий час одно и то же крутят! — Вовадий кивнул на телевизор.
Там мельтешили спины, затылки; крупным планом мальчишка с метрополийским флагом, высунувшийся по пояс из окна легкового автомобиля, и следом — стоп-кадр: бордюр тротуара; но тут же становится ясно — просто упала камера; ее подняли: опять люди, люди, люди, стены, машины, кто-то закрывает камеру ладонью, опять люди, флаги — государственные и всяких организаций, и даже глубоко законспирированных «Всадников» — красно-черные с белым кругом посередине, в котором гидра, пораженная копьем…
— Я тебе один документик на память процитирую, — сказал Вовадий и забормотал, продолжая колдовать надо мной: — Первое: вооруженное столкновение, имеющее целью жертвы среди населения метрополийской национальности с возложением ответственности за происшедшее на инородческие организации, желательно умеренного толка. Второе: ответная реакция метрополийского населения, квалифицируемая впоследствии средствами массовой информации как стихийное народное возмущение. Третье: дестабилизация обстановки в столице и Метрополии в целом при невмешательстве НОО. Четвертое: сообщение о добровольной отставке правительства и передаче всей полноты власти Патриотическому комитету. Пятое: Патриотический комитет издает декрет о чрезвычайном положении, вводит круглосуточный комендантский час. Шестое: НОО объявляется национальной республиканской гвардией и наделяется чрезвычайными полномочиями, вплоть до применения без предупреждения оружия против мародеров и погромщиков. Седьмое: объявляется о временном запрете на деятельность всех партий и общественных организаций… Ну и тэ дэ и тэ пэ. Там еще много пунктов. Если до тебя не дошло, могу пояснить: сие есть схема государственного переворота.
— Источник сомнений не вызывает?
Вовадий хмыкнул.
— После сегодняшних событий?
В самом деле: какие теперь сомнения?
Вообще-то на языке у меня вертелся совсем другой вопрос. Но я не задавал его, потому что видел: Вовадий и без того понимает, о чем я хочу спросить.
— Ага! — рассек он затянувшуюся паузу. — Перед тобой готовый на зверства лютый враг метрополийской демократии — самой демократичной демократии в мире. Подпольная чумная крыса, если следовать терминологии метрополийской прессы.
— И давно ты это?..
— С тех пор как мы с тобой перестали сочинять листовки. Вспоминать смешно. Тираж в один экземпляр для собственного пользования и удовольствия. Борцы!
— Один или тысяча — принципиальной разницы нет.
В телевизоре лысый человечек с указкой скакал мячиком у столов с грудами оружия: автоматы, пистолеты, гранаты горкой. Его сменил другой, в белом халате, он возбужденно говорил, вздергивая худые кулаки на фоне кафельно-белой стены.
— Дай звук, — попросил я.
Картинка как раз сменилась, но я не успел разглядеть ее, потому что Вовадий заслонил экран.
По комнате поползла тревожная мелодия. Когда Вовадий отошел от телевизора, я содрогнулся. Камера плыла вдоль трупов, уложенных в ряд на полу: юноши, почти мальчики, обнаженные, чтобы видны были отверстия, через которые вошла смерть, девушка, скальпированная пулей, старуха с вольтеровской улыбкой и дырой во лбу, ребенок с вырванным горлом… Смотреть страшно, и неприятно смотреть, но и оторваться невозможно. И вдруг я увидел У. Ю. Он лежал предпоследним в этом ряду «Нет прощения жестокому преступлению. Пусть горит метрополийская земля под ногами подлых убийц!» — сказал голос за кадром.
