Юджин Козловски - Коды комического в сказках Стругацких Понедельник начинается в субботу и Сказка о Тройке
7.Кощей Бессмертный
Еще один персонаж русских волшебных сказок, упоминающийся также в пушкинском прологе к "Руслану и Людмиле". Его описывает пушкинская строка: "Там царь Кащей над златом чахнет". Кощей - злой колдун, похожий на скелет, что делает его воплощением смерти. Впрочем, полное его имя - Кощей Бессмертный. Это противопоставление облика и имени, смерти и бессмертия, производит волнующий, гротескный эффект. Его образ и деятельность несколько варьируются от сказки к сказке, но Аникин интерпретирует Кощея как воплощение социальных преступлений и несправедливостей, описывая его далее как ничтожного старика, постоянно охраняющего свое огромное богатство103: "Можно увидеть, что силы Кощея не безграничны, поскольку в начале некоторых сказок он фактически пленник невесты героя, принцессы-воительницы. Он заперт в тайной комнате и содержится в очень жестоких условиях, например, прикованным к стене над котлом с кипящей смолой, или над огнем, или подвешенным на железный крюк за ребро"104. (Стругацкие:)
"Около Кощея Бессмертного я задержался. Великий негодяй обитал в комфортабельной отдельной клетке с коврами, кондиционированием и стеллажами для книг. По стенам клетки были развешаны портреты Чингисхана, Гиммлера, Екатерины Медичи, одного из Борджиа и то ли Голдуотера, то ли Маккарти. Описание Кощея у Стругацких является юмористически искаженной версией волшебно-сказочной модели. Некоторые исходные черты тщательно сохранены, но одновременно они комически дезавуируются изобилием неожиданных, не волшебно-сказочных деталей. Подобно своему волшебно-сказочному прообразу, Кощей у Стругацких содержится в клетке. Но - контрастом с ожидаемыми жестокими условиями - клетка является комфортабельным кабинетом с коврами и неожиданно современной возможностью - кондиционером. Скупец из волшебной сказки, стяжатель материальных ценностей ("над златом чахнет") превратился в коллекционера книг. Портреты, украшающие его кабинет, выдаю его автократические и реакционные чувства, связывая его с образом волшебно-сказочного прообраза как воплощения социальных зол. Подбор портретов не может не вызывать к жизни и код сатиры - насмешку с точки зрения официального советского взгляда1960-х над теми, чья политическая ориентация является источником социальной несправедливости (Чингисхан, Гиммлер, Маккарти, Голдуотер). В вышеприведенном отрывке в повествовании снова появляется Змей Горыныч. До этого мы видели Змея, когда его тащили в Институт для некоего жестокого эксперимента. Теперь он заперт в котельной, где и испускает комические звуки, подходящие его полумеханической, полуживотной сущности: "доносилось его металлическое храпение и взревывания спросонок" (107). Кощея высоко ценят в Институте, поскольку, помимо участия в экспериментах, он служит переводчиком для Змея Горыныча. Эта необычная связь двух чудовищ служит тематическим приспособлением для соединения этих двух образов в ПНВС - с эстетическими целями. В этом может быть увидена и пародийная переделка, комическое уточнение связи, которой обладают эти существа в волшебных сказках, где у них "есть общие черты и они взаимозаменяемы по своим функциям"105. Привалов размышляет о парадоксе бессмертия Кощея в сочетании с возможностью смертной казни за его преступления. В волшебных сказках это противоречие оказывается верным, если приложимо только к эпитету "бессмертный". Иными словами, есть секрет бессмертия Кощея. Он зовется "бессмертным", поскольку его смерть, его глубинная душа, находится в яйце, спрятанном в неком отдаленном месте. "В сказках Кощей встречает смерть в результате двух событий. Либо герой находит яйцо, заключающее в себе кощееву смерть (душу) (Af.Tales, 156-8; Nov.12; Beloruss. pp.238-254) или же герой его убивает конем (Af.Tales, 159-160; Khud. 22, 48; Pom.30; Viat.86)"106. Образ Кощея и вопрос бессмертия вновь появляются позднее в повествовании, в сцене, описывающей один из экспериментов Института. Ученому Корнееву удалось вернуть к жизни мертвую рыбу. Пока ученые наблюдают за выпотрошенной рыбой, бодро плавающей в сосуде, выясняется, что некоторые из них полагают, что перед ними - небелковая жизнь; таким образом, эксперимент вызывает к жизни дискуссию о формах и сущности жизни. "- Я говорю, что жизнь - это белок, - возразил Эдик. - Не ощущаю разницы, - сказал Витька. - Ты говоришь, что если нет белка, то нет и жизни. - Да. - Ну, а это что? - спросил Витька. Он слабо помахал рукой. На столе рядом с ванной появилось отвратительное существо, похожее на ежа и на паука одновременно. Эдик приподнялся и заглянул на стол. - Ах, - сказал он и снова лег. - Это не жизнь. Это нежить. Разве Кощей Бессмертный - это небелковое существо?" (162). Тот факт, что Эдик Амперян привносит вопрос о Кощее Бессмертном в эту дискуссию, проявляет удивительное и несколько комическое несоответствие между формами жизни волшебно-сказочных персонажей и существ, наблюдаемых в ходе эксперимента. Кощей зовется "Бессмертным", поскольку его душа - это его смерть, забранная у него и далеко спрятанная. "Поверье, что душа может исчезнуть из тела и не вызвать смерть, широко распространено в традициях многих народов. Учение о вечной душе, идея хранения души в неком безопасном месте вне тела, являются, по Фрезеру, реальным актом примитивной веры"107. Стругацкие проводят любопытные параллели и комические несоответствия между бездушной жизнью Кощея и небелковой жизнью выпотрошенной рыбы. Примитивное верование в возможность бездушной жизни, выраженное в волшебных сказках, вновь появляется в научной деятельности и мыслях институтских магов/ученых.
8.Живая вода.
Корнеев - один из наиболее знающих и самоотверженных ученых Института. В ходе проведения необычного эксперимента по возвращению мертвой рыбы к жизни он погружает рыбу в живую воду. Следовательно, это вводит еще один фольклорно-сказочный элемент в повествование. Семантически богатый фольклорно-сказочный мотив рыбы теперь соединяется с живой водой, и они порождают многие комические и эстетические эффекты. Введение живой воды в повествование не является полностью неожиданным. Помимо волшебно-сказочных условностей, уже глубоко укоренившихся в тексте, появление живой воды было предсказано образом русалки. Он эстетически связывает два основных, хотя и отдельных, образа сказки - рыбу и живую воду. В русском фольклоре русалка - воплощение живой воды: "Изъ влаги и огня созданъ образъ и нашей русалки... Объединяясь въ ней, эти силы делаютъ ее образомъ живой воды, играющаго меда, т.е. напитка безсмертiя"108. Привалов, наблюдая эксперимент, выражает свое невежество в корнеевском предмете изучения, и его размышления снова порождают несоответствие между наукой Института и волшебно-сказочным воображением: "- А-а, - сказал я и стал соображать, что бы ему посоветовать. Механизм действия живой воды я представлял себе крайне смутно. В основном по сказке об Иване-царевиче и Сером Волке." (124) В волшебной сказке "Иван-царевич, Жар-птица и Серый Волк"109 Ивана-царевича, возвращающегося в отцовское царство с царевной Еленой, Жар-птицей и конем с золотой гривой, убивают во сне и разрезают на кусочки завистливые братья. Тело Ивана-царевича находит через тридцать дней его друг, Серый Волк, который затем приказывает ворону принести живой воды из далекой страны. Затем он спрыснул Ивана-царевича живой водой, и Иван-царевич встал и сказал: "Ах, как долго я проспал!". Затем он вернулся в отцовское царство, женился на царевне Елене, а злые братья были брошены в темницу.110 В ходе своего эксперимента Корнеев предполагает, что научная теория Гаусса о "дисперсии свойств" может оказаться ключом к пониманию феномена живой воды. Дальнейшая разработка этого несоответствия углубляет абсурд и придает ему большую интенсивность: "- Ты меня слушай, понял? - сказал он угрожающе. - На свете нет ничего одинакового. Все распределяется по гауссиане. Вода воде рознь... Этот старый дурак не сообразил, что существует дисперсия свойств..." (125) Приваловское воспоминание о чудесной живой воде из волшебной сказки и противопоставленное ему корнеевское научное теоретизирование имеют точки соприкосновения, что является условием комического. Одна такая точка, частично сглаживающая несоответствие, - это комментарий Привалова в эпилоге, сообщающий, что живая вода вышла из употребления двести лет назад и этот термин не должен был использоваться в описании корнеевского эксперимента. Подчеркивается, что живая вода оказалась научным термином. Значительная часть действия ПНВС происходит в канун нового года, время, которое в русской традиции характеризуется тем, что люди любят слушать небылицы111. Это - время, когда в Институте проводятся необычные эксперименты. В канун Нового Года Корнеев и Привалов смотрят на мертвую рыбу, плавающую вверх брюхом в детской ванночке, а затем рыба начинает оживленно двигаться - под воздействием живой воды. Термин "живая вода" используется Стругацкими в тексте таким образом, что образует очень тщательно проработанные формы и весьма различные семантические значения. Эти значащие использования также формируют структуру для усложненного комического повествования. Помимо возвращения мертвой рыбы к жизни с использованием живой воды, основная научная идея Корнеева - превращение воды всех морей и океанов в живую воду. Этот проект, впрочем, все еще находится на стадии эксперимента. Если повествование об этих экспериментах прочитать вкупе с последующими замечаниями рассказчика, относящимися к способности ученых превращать воду в вино и накормить тысячу человек пятью рыбами, появляются новые комические и эстетические эффекты. Эти замечания также намекают, что многозначный термин "живая вода" также используется иногда для обозначения алкоголя, который широко применяется в Институте: "Да, они знали кое-какие заклинания, умели превращать воду в вино, и каждый из них не затруднился бы накормить пятью хлебами тысячу человек". (130). Эти подвиги абсурдны, хотя, впрочем, у них есть смысл в волшебно-сказочной, игровой реальности текста Стругацких. В этой реальности чудеса ученых - превращение воды в вино и накормление тысячи человек пятью хлебами - простые, приземленные события, как показывает замечание Привалова - преуменьшающее, случайное и мимоходное. У этой цитаты есть легко узнаваемый пародийный код - аллюзия на библейский текст. Узнавание читателем этих аллюзий вызывает два несопоставимых литературных кода: код Нового Завета и его пародийного искажения в ПНВС. Я подчеркиваю, что эта пародия - не традиционная насмешка, но, в соответствии с определением Хатчеон, "имитация, характеризующаяся иронической инверсией" - редко обладающая ценностью исходного текста. По другой ее формулировке, пародия - "повторение с дистанции критики, отмечающее скорее различия, нежели сходство"112. Исходные слова Нового Завета, на которые намекают Стругацкие, таковы: "Иисус говорит им: наполните сосуды водою. И наполнили их до верха. И говорит им: теперь почерпните и несите к распорядителю пира. И понесли. Когда же распорядитель отведал воды, сделавшейся вином..." (Ин.2:7-9). "И когда насытились, то сказал ученикам Своим: соберите оставшиеся куски, чтобы ничего не пропало. И собрали, и наполнили двенадцать коробов кусками от пяти ячменных хлебов, оставшимися у тех, которые ели." (Ин.6:12-13). Отношения между пародирующим священный текст и читателем менялись на протяжении веков. Средневековый карнавал был архетипом пародии, и пародии на библейскую тему очень часты в средневековой литературе, их даже признавали церковные авторитеты. Роуз указывает, что пуританская революция послереформационного периода рассматривала пародии на Библию как святотатство и преследовала их113. Насилие над библейским кодом в пародии Стругацких не столь интенсивно по комическому эффекту, как средневековые пародии, поскольку эта пародия написана в контексте светской советской культуры, где семантические изменения библейского текста не столь значимы для читательского мира. Семантические изменения здесь относятся к чудесам, сотворенным Христом, которые замещены трюками ученых Института. Пародирование происходит также и на уровне синтаксического искажения: исходный текст более сложен, поскольку он описывает чудеса не напрямую - через рассказ Св.Иоанна о событиях, чья напряженность усиливается прямой речью персонажей. В пародирующем тексте все это редуцируется до одного предложения, брошенного мимоходом: "Да, они знали кое-какие заклинания, умели превращать воду в вино, и каждый из них не затруднился бы накормить пятью хлебами тысячу человек", за которым следует ремарка: "Это была шелуха, внешнее" (130). Краткость и разговорный стиль этих утверждений в сочетании с высоким библейским стилем оригинала производят комический эффект.
