Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.24. Из сборников:«Что мне ненавистно» и «Экспериментальный роман»
Прежде всего вспомним, что тут имеются характерные прецеденты. Во время первой революции, от 1789 года до Наполеоновской империи, в литературе царил классицизм, не было ни единой попытки разбить прежние рамки; наоборот, все старательнее и скучнее переписывали старые образцы XVII века. Разве это не курьезно? Люди уничтожили короля, уничтожили господа бога, дотла разрушили старое общество, а сохраняют литературу того самого прошлого, которое они хотят стереть со скрижалей истории: разрушители как будто и не подозревают, что литература — это непосредственное отражение общества.
И лишь гораздо позднее в литературу проникли отзвуки революции. После падения Империи, в период Реставрации, вспыхнуло восстание романтизма, подобие 1793 года в литературе. И что же мы тогда увидели? Поразительное зрелище. Оказалось, что республиканцы, или, вернее, либералы, — те, кто требовал сохранить завоевания революции, когда свободе угрожала опасность, и сражался во имя вольности на баррикадах в 1830 году, — эти самые свободолюбцы защищали в литературе классицизм и яростно нападали на торжествующий романтизм, на драмы и романы Виктора Гюго. Достаточно просмотреть подборку номеров «Насьональ» того времени, чтобы убедиться в этом. Таковы факты. Во Франции всякий раз, как политические деятели намеревались добиться освобождения нации, они начинали с того, что выражали недоверие писателям и мечтали крепко замкнуть их в какую-нибудь старую литературную форму, словно в тюремную камеру. Они свергают правительство, но хотят регламентировать печатное слово. Их смелость ограничивается более или менее насильственным преобразованием формы правления; они не допускают преобразований в литературе. Они жаждут стремительной политической эволюции, но испытывают странную потребность воспретить эволюцию в литературе. А ведь обе эти эволюции, повторяю, связаны между собой, одна не может произойти без другой, они совершаются вкупе и во имя одной и той же благой цели. Какова же подоплека странной позиции республиканской партии?
Заметьте, что тут как будто действует один и тот же закон. В 1830 году либералы отвергали романтизм; ныне республиканцы отвергают натурализм. Можно, следовательно, думать, что существует некий постоянный элемент в этой враждебности, в этом недоверии к новым литературным направлениям. Да, несомненно, этот постоянный элемент существует, и я сейчас постараюсь определить его. Однако я полагаю, что наряду с ним действуют причины случайные, временные, они более многочисленны и более сильны. Поэтому я оставлю прошлое в покое и обращусь к настоящему, рассмотрю, как относятся к натурализму различные упомянутые выше группы республиканцев.
Посмотрим сперва на республиканцев-доктринеров. Как я уже говорил, они остались почитателями классицизма. Одни из них, человек с весом, многоопытный журналист, отличающийся внушительной торжественностью, которая привела его в сенат, недавно провозгласил, что Стендаль и Бальзак подозрительные писатели и ни один порядочный человек не может держать их книги в своей библиотеке. Другой критик, бывший учитель, который стал теперь высоким сановником, не так давно распекал натуралистов в некоем журнале и награждал их ударами линейки, словно бледнеющий от бессильной злобы классный надзиратель. Я мог бы привести двадцать подобных примеров. Ведь таких иезуитов целая группа, все эти лицемеры в наглухо застегнутых сюртуках боятся смелых слов, трепещут перед живой жизнью и хотят втиснуть широкое движение современного исследования в узкое русло нравоучительного и патриотического чтива. Где еще найдешь таких наголо обритых евнухов? Я могу понять, почему нас не любят благочестивые католики, — ведь мы подрубаем под корень их верования; я понимаю, почему старый мир восстает против нашего «беспощадного» анализа, — ведь он обращает все отжившее в прах; но почему люди, утверждающие, будто они идут в ногу с веком, люди, требующие в своих речах свободы мысли, — почему они идут против нас, когда мы более действенно, чем они, трудимся над созиданием будущего общества? Сколько в них лицемерия! Не нравится им, что работу свою мы ведем при ярком свете дня, что слишком смело говорим правду, наша откровенность смущает их. Будучи в оппозиции, они позволяли себе замечать уродливые стороны человеческого общества, но как только они пришли к власти, человечество сразу похорошело в их глазах: теперь они стали правителями, — довольно показывать дурное, надо набросить на него покров. Поистине нас разделяет пропасть. Уравновешенные люди или педанты, буржуа с закоснелыми предрассудками или скоморохи, разыгрывающие комедию добродетели, ловкачи, стремящиеся увеличить подписку на свою газету, печатая в ней романы с продолжением для семейного чтения, скопище академических мыслителей и менторских умов — все они инстинктивно или из корысти ненавидят свободный дух в литературе, живой слог и яркие образы, смелость анализа и проявление сильной индивидуальности писателя. Как говорит один видный стилист нашего времени, они страдают «литературобоязнью» и из-за этого встают на дыбы перед какой-нибудь необычной фразой поэта, как взвивается на дыбы лошадь, испугавшись нежданного препятствия.
А наши споры с романтиками-республиканцами — это просто столкновения двух литературных школ. Разумеется, романтиков, которые бросились воспевать республику ради спасения своих доходов, очень тревожит происходящий сейчас поворот симпатий публики в пользу писателей-натуралистов. Все возрастающий ее интерес к реальной действительности, любопытство, с которым встречают каждое новое литературное произведение, если в основе его лежит современный метод анализа, с полным основанием вызывает у романтиков опасение, как бы читательская масса и вовсе не отвернулась от их творений. Что с ними станется, раз рыцарские доспехи и султаны вышли из моды, раз высокопарными тирадами уже не обойдешься, раз читатель требует ясных мыслей, идей, не идущих вразрез с наукой, и под пышными красотами слога хочет видеть реальных людей? Не только спорными становятся их романы, их драмы, но уже начинает вызывать усмешку и их политика, — того и гляди, их больше не будут принимать всерьез. И вот гордость романтиков уязвлена, а кошелькам их грозит оскудение, и они сердятся, выказывают нарочитое отвращение к новым писателям и якобы презирают их. Вместо того чтобы признать, что эволюция романтизма дала толчок новому широкому течению — натурализму, они его отвергают, им хотелось бы остановить французскую литературу на уровне, достигнутом ею в 1830 году. И тут весьма характерно их стремление замкнуться в одной определенной эпохе, признать венцом литературного развития одну определенную форму или подражание одному-единственному гению, причем считается, что отныне и будущее уже твердо установлено. Какой разительный контраст! Люди, допускающие всяческий прогресс в политике, совершенно не признают за литературой права двигаться вперед и искать новых форм. Но в позиции республиканцев-романтиков, враждебной по отношению к писателям-натуралистам, есть и еще одна, более важная сторона. Романтики стараются подорвать уважение к натуралистам, бросают им в лицо грязные обвинения, называют их чистильщиками сточных канав, любителями порнографии и всяких непристойностей. Под этим следует понимать, что писатели-натуралисты изучают человека, не наряжая его в театральные костюмы, все вскрывают и анализируют, работают, как современные ученые-исследователи. По сути дела, несмотря на грубые слова, которыми стремятся их очернить, они просто труженики, искатели правды, а романтики ищут царство идеала. Тут только разница в методе, в философии литературного творчества, но разница эта очень важна. Романтики считали своим долгом приукрашать и по-своему аранжировать подлинные факты человеческого поведения, полагая, что это надо делать для удовольствия и пользы народа; а мы, писатели-натуралисты, убеждены, что лучше показывать человека таким, каков он есть, если хочешь затронуть народ за живое и оставить ему в наследство произведения, которые вечно будут служить людям уроком. Разумеется, тут уж соглашение невозможно, надо, чтобы одни устранили других. Я спокоен относительно исхода спора. Я просто хочу заметить, что только мы, которые действуем, как ученые, можем дать республике прочные, разумные основы, тогда как романтики уронят ее престиж, потащив ее в некое карнавальное шествие гуманитаризма.
Наконец, республиканцы-фанатики, — иначе говоря, узколобые и неистовые люди, которые смотрят на республику как на государство, облеченное божественным правом, и считают, что его надо насильно навязывать людям, — республиканцы-фанатики относятся к литературе с некоторым пренебрежением и готовы считать ее излишней роскошью. Они не отводят ей большой роли в механизме общества, а если и признают за ней некоторое значение, то хотят согнуть ее в бараний рог и установить для нее правила законодательным путем. Прудон, один из самых сильных умов нашего времени, не мог избавиться от стремления рассматривать искусство с точки зрения политической экономии. Он мечтал посбавить спеси слишком высоким творческим индивидуальностям и хотел развести уйму благомыслящих и прекрасно вышколенных рисовальщиков для того, чтобы они с пользой для дела заняли место непокорного гения, имя которому — Делакруа. Вполне понятно, что эти республиканцы, столь недоверчиво относящиеся к литературе, не выказывают расположения к новым литературным течениям. А кроме того, они носят в душе свой идеал республики, который дала им история: грубая похлебка спартанцев, гражданская непреклонность Брута, жестокая мстительность Марата; и эта республика, любезная их сердцу, мрачная и суровая, все уравнивающая и подчиняющая своей власти, республика, сплошь выдуманная по античным образцам и в конечном счете просто невозможная в наше время, плохо ужилась бы с литературой, основанной на наблюдении и анализе и нуждающейся для своего развития в полной свободе. Этих фанатиков мы задеваем еще и потому, что не желаем видеть, подобно им, страшных снов наяву, отказываемся пересчитываться и строиться в шеренгу, подчиняться команде и смотреть на человека как на прут, который можно воткнуть в землю где вздумается, и он будет расти. Они поклонники готовых штампов, а мы считаем необходимым непрестанно изучать действительность и с уважением относиться к человеческим документам. Вот почему нам невозможно столковаться с ними.