Лев Поляков. - История антисемитизма.Эпоха знаний
«…мне достаточно, что характеристики еврейской расы отличаются от французских; и если эти последние (французы) оказываются менее интеллигентными, менее стойкими, менее мужественными во всех отношениях, чем евреи, все равно то, что они хотят сказать, может быть сказано только ими, и что привнесение еврейских качеств в литературу, где имеет ценность только личное, даст меньше новых элементов, т. е. обогащения, чтобы она [еврейская литература? – Лев Поляков (Синтаксическая ошибка или описка в этом месте текста поражает. Самое близкое существительное женского рода – «литература», так что я посчитал возможным именно так дополнить текст после обсуждения этою вопроса с моим другом Люсе г Финяс)] не прерывала возможности для медленного самовыражения расы и не допускала при этом серьезной, недопустимой фальсификации ее значения» («Дневник», 24 января 1914 года).
В январе 1948 года после весьма критического прочтения «Размышлений» Сартра Жид заметил в связи с приведенными выше рассуждениями и их контекстом: «Я не могу отказаться от них, поскольку я продолжаю считать их совершенно точными».
Напротив, Жак де Лакретель посвятил положению евреев свой самый знаменитый роман «Зильберман» (1922). В нем нет недостатка в биоэстетических клише, потому что описание непривлекательной внешности и вызывающего беспокойство «немного азиатского лица» его лицейского друга и протеже заканчивается следующей фразой: «Все вместе возбуждало мысль о странной преждевременности его развития: он напоминал мне маленьких вундеркиндов, показывающих фокусы в цирке». С точки зрения морали еврейский ребенок, не будучи особенно симпатичным, вызывает нашу жалость и выигрывает, поскольку его нам описывают на фоне жестокости его католических однокашников, а также лицемерия протестантских родителей рассказчика, вспоминающего прошлое.
Но это оказалось слишком для нашего героя, и патриций-гугенот взял в нем верх в романе «Возвращение Зильбермана» (1930), где герой, став взрослым, превратился в дьявольского персонажа или, точнее, одержимого дьяволом. Серьезно больной и впавший в глубокую депрессию, он принимает смерть только после символического извержения той французской культуры, которую он так любил: «Поскольку я считал его очень странным субъектом, я стал думать, что дьяволы, покинувшие мозг Зильбермана в его смертный час, были нашими принцессами из пьес Расина и целой вереницей легендарных героев во французских одеяниях».
Эти принцессы и эти герои были так дороги талантливой Ирен Немировской, родившейся в Киеве, что она приняла христианство в день совершеннолетия. В своем шедевре «Давид Голь-дер» (1929) она без жалости, но не без большой доли точности рисует портреты иудео-русского финансового хищника и его окружения. В конце романа она дает краткое обобщение в связи с образом друга Гольдера:
«Потом Сойфер должен был умереть в одиночестве, как собака, без друзей, без венка цветов на могиле, похороненный на самом дорогом кладбище Парижа семьей, которая его ненавидела и которую он ненавидел, но которой он тем не менее оставил состояние в тридцать миллионов, доведя тем самым до конца необъяснимую судьбу каждого доброго еврея на этой земле».
Судьбой Ирен Немировской стала смерть в Освенциме в 1942 году.
Итак, на протяжении многих лет, когда евреи без видимых помех играли первостепенную роль во всех областях жизни, когда французское общество того времени обычно предпочитало в соответствии с условностями, восходящими через панамскую аферу и дело Дрейфуса непосредственно к Июльской монархии, не замечать их особенностей, «не видеть в них евреев», некоторые газеты и писатели прилагали почти единодушные усилия самыми различными способами развивать, преобразовывать и распространять старые мифы.
В результате образ еврея-большевика, угрожающего собственности и установленному порядку, постепенно стирался, особенно после общей нормализации обстановки и возобновления дипломатических отношений с Москвой; но в 1935-1936 годах появилась гораздо более серьезная угроза в лице экспроприатора Блюма – Блюм, Блюмель, Мок и им подобные. Ономастическое разоблачение, это оружие, столь же простое, как и надежное, имело тогда замечательные перспективы. Были и другие возможности. «Кто угодно, только не Блюм! – Человек, который столь полно представляет народ, приговоренный божественным проклятием к жизни без родины», – напоминал в Палате депутатов Ксавье Балла.
Начиная с 1933 года, призрак преследуемого мученика с другого берега Рейна присоединился к призраку московского преследователя-палача, что открыло еще более ужасные перспективы. «Все что угодно, только не война!» Но разве трудно было предположить, что перед лицом такой угрозы, которую представлял собой Гитлер, международное еврейство не приложит сил, чтобы вызвать всеобщую мобилизацию? А значит, бей евреев! Именно так, наряду с другими вещами можно понять переход общественного мнения к антисемитизму Селина после 1933 года. Разумеется, Селин использовал все возможности, чтобы позорить евреев с помощью как классических аргументов – «как только они убеждаются в том, что они господствуют над вами до последних капель крови, то они превращаются в деспотов, самых худших и высокомерных нахалов, которых когда-либо знала история», – так и самых современных – «наши жиды счастливы после того, как Фрейд, их Будда, дал им ключи от души». Но свой самый большой ужас ветеран войны и соперник Ваше де Лапужа выразил следующими словами:
«Теперь, когда мы находимся в крайней расовой, биологической опасности, в полной анархии, в разрастающейся мерзкой раковой опухоли и загнивании, все, что осталось, все, что уцелело от французского населения, должно быть .для каждого истинного французского патриота бесконечно драгоценным, неприкосновенным, священным. Только результат имеет значение. К черту все остальное! Государственные интересы! Самые тайные, самые коварные, наименее достойные, наименее лестные, но которые избавят нас от новой войны. Ничто не имеет цены, когда необходимо продолжать жить, продержаться. Избежать войны любой ценой. Война для нас, таких, как мы есть, это конец музыки, это окончательная гильотина в еврейском хранилище для трупов.
Такое же упорство в противостоянии войне, какое используют евреи, чтобы ввергнуть нас туда. Евреи вдохновлены жестоким талмудическим единодушным упорством, дьявольски последовательным духом, а мы противопоставляем им лишь разрозненные вопли. Мы пойдем на еврейскую войну. Мы годимся лишь на то, чтобы умереть…»
Безумный стиль служит здесь выражением страхов, которыми нельзя было пренебрегать, и не нужно было быть антисемитом, чтобы разделять их. Но каково стечение обстоятельств для вербовки кадров! Стечение обстоятельств, при котором «антисемит легко может представлять интересы всего мира». Если я иду воевать с Гитлером, я работаю на евреев; если я договариваюсь с ним, я изменяю их делу; в любом случае я их выделяю:
«Евреи, определяемые таким образом, раньше или позже реагируют как евреи, и возобновляют свои связи, даже если это против их собственной воли (…) Подобный альянс, пересекающий все границы, сеет недоверие, которое становится «арийским» в силу контраста, и вновь изолирует евреев; таков гитлеровский порочный круг» (См. L. Poliakov, ‹.De I'Anittisionisme a I'Antisimitisme», Paris, 1969, p. 57.).
За пределами этих психоисторических взаимосвязей у буржуазии, богачей были другие мотивации, другие страхи, о которых мы теперь поговорим. Как писал Франсуа Мориак незадолго до смерти, «сегодняшнее поколение не сумеет постичь, что воплощали Советская Россия этих лет и мадридский «Народный фронт» для французской буржуазии».
В подобных условиях быстро заполнялся разрыв между воображаемым и реальным. «Разнородность», которую мы обсуждали выше, подходила к концу. Антиеврейская агитация вышла на улицы; антисемитские митинги происходили в ответ на антигитлеровские митинги. Французское общество во второй раз оставило свою сдержанность и, особенно когда начала литься кровь за Пиренеями, забыло все условности, касающиеся евреев.
И тогда «La Croix», которая в 1927 году отреклась от антисемитизма, предложила простую трактовку войны в Испании:
«У испанцев было все необходимое для счастья. Купающиеся в лазури, не имеющие особых проблем, они могли мечтать под солнцем, жить своим трудом, кормиться на своей земле и играть на мандолине…
Однажды из Москвы прибыли шестьдесят евреев. Им было поручено доказать этому народу, что он очень несчастен: «Если бы вы знали, насколько у нас лучше». И вот этот народ рыцарей со связанными руками и ногами оказывается в рабстве у далекой России, которая не имеет ничего общего с ним…»
И тогда еженедельник «Je suis partout» («Я везде»), который в 1930-1935 годах соблюдал рамки приличия, превращается практически в «Le Juif partout" («Евреи везде»), публикует два специальных номера, посвященных евреям, которые пришлось переиздать, цитирует Селина – «Мы его пересказываем, мы его декламируем, мы сделали из него нашего нового Баруха»; он также назвал Жака Маритена «осквернителем расы» и даже нашел некоторые достоинства у Сталина эпохи больших чисток: «Для этого человека из грубого и примитивного народа родина имеет смысл, которого она никогда не могла бы иметь для людей вроде Троцкого, Радека и Ягоды».
