Оскар Курганов - Разные годы
И в это мгновение вскочил начальник шахты. Он был страшен в своем гневе, толкнул ногой дверь и крикнул:
— Вон отсюда!
Те двое выскочили из соседней комнаты, и Нила Петровна, взглянув в окно, узнала их. Не раз приходилось с ними встречаться и на шахте, и в поселке, и в клубе. Как же они теперь будут смотреть людям в глаза? Но они прошли по двору своей обычной неторопливой походкой, преисполненные важности и спеси.
Я не хочу называть ни их имен, ни должностей. Они раскрылись, а это самое большое наказание — шахтерское презренье.
Да и те, кто мне рассказывал о них, просили как-то «обойти их», не предавать гласности их тогдашний разговор. «Кто знает, говорили мне, люди еще могут исправиться, что-нибудь хорошее сделают. Ведь в человеке сидит это хорошее, надо только достать его, не придушить».
8Я спросил Марка Савельевича — знает ли он этих людей?
— Как же не знать, — усмехнулся Дудка, но почему-то не хотел продолжать разговор о них.
— Давайте лучше перекусим — что о них толковать, — предложил он.
Мы перешли с ним в другую комнату, где хозяйничала его жена, Мария Ивановна. Делала она свое дело быстро, проворно, но не суетливо. Мне показалось, что и она, как и Марк Савельевич, ходит спокойно и горделиво, к столу пригласила одним словом — «пожалуйста», чуть-чуть наклонила голову, улыбнулась.
По-видимому, немало бед и тревог легло на ее сердце. Она молчит о тех трех днях и ночах, когда Марк Савельевич и его бригада спасли Шурепу и Малину. Можно себе представить, что пережила, о чем передумала, что выстрадала Мария Ивановна. Она не должна была, не имела права ни отчаиваться, ни поникнуть головой, ни показывать на людях свою тревогу — кто-нибудь мог бы подумать, что она не одобряет поступок мужа или, во всяком случае, хотела бы, чтобы и его кто-то сменил. И хоть ей порой казалось, что Марка уже нет в живых («почему же он не подменяется, ведь всех других меняют каждые четыре часа?»), и хоть душевная боль достигала такой силы, что хотелось кричать на всю донецкую степь, но Мария Ивановна стояла на шахтном дворе среди шахтерских жен внешне спокойная и молчаливая.
Она только бросилась к нему, когда после спасения Шурепы и Малины он поднялся на поверхность земли.
Марк Савельевич прерывает свой рассказ, чтобы предложить тост за шахтерских жен, и Мария Ивановна благодарит его кивком головы, своей едва заметной обаятельной улыбкой.
— Так вот, поднялся я, — Марк Савельевич возвращается к своему рассказу. — Как будто под землей очень мало ел, но есть не хочется, совсем не спал, а спать не хочется, но вот за баню — полжизни отдал бы…
Из шахтерской бани он вышел в том же праздничном костюме и тех же желтых ботинках, в которых он был, когда узнал об обвале в шахте.
— Мы с тобой, кажется, в гости собирались, — только сказала Мария Ивановна, когда они сели в машину.
— Вот они какие гости вышли, — заключил Марк Савельевич.
Мария Ивановна тихо сказала: «Не буду вам мешать», — и вышла.
— У соседей девочка заболела — не нужно ли чем-нибудь помочь, — объяснил Марк Савельевич.
И по какой-то ассоциации он вспомнил о людях из шахтной конторы, для которых главное в этом событии — вынужденный простой, потерянные тонны угля.
— Ведь они еще героями себя считают — народное добро, мол, берегут. Ничего с ними не поделаешь — черствость души. Только откуда она? Ведь шахтеры люди отзывчивые к чужой беде. Откуда же взялась она, эта черствость, бездушность. Вы думаете, они одни такие? Есть они и в тресте, и среди профсоюзников… Я как-то слушал такого оратора. «Скажу вам, — кричал он, — прямо, грубо, по-рабочему!..» А ведь рабочий, тем более — шахтер, никогда так не скажет, он грубостей не терпит и больше всего ценит в людях сердечность. Может быть, старые шахтеры грешили этим — у них была злость к окружающим. Но наше поколение — это ведь люди, тоньше чувствующие и больше знающие того оратора…
Если уж додумать до конца, то здесь я вижу другую беду. У нас иногда стараются двигать и на высокие должности тех, кто умеет покруче обращаться с людьми. Не тех, кто умнее или кто больше всех знает, а кто покруче. А что это значит? Ругань, крик, грубость… любыми средствами давай уголь… Главное — тонны угля, а человек — на втором и даже, бывает, на последнем месте. Удивительнее всего, что именно это люди, которые «умеют покруче», любят по любому поводу говорить на собраниях — «его величество рабочий» или «его величество шахтерский труд», а потом с этим «величеством» так поступают, что белый свет не мил.
Вот для таких людей тонны угля ценнее человека. Конечно, в любом деле нужен строгий и справедливый порядок. Но именно у этих «крутых» такого порядка и не бывает. Конечно, может быть, все это осталось от прошлого, как говорится — «от культа». Но сколько же времени нам еще надо будет ссылаться на прошлое?
В сущности, Марк Савельевич принадлежал к числу администраторов шахты — он был начальником участка. И все его мысли не были связаны с личной горечью или обидой или субъективным взглядом на жизнь. Нет, он выражал думы того круга шахтеров, в котором он вырос, вращался, жил и с которым был связан глубокими жизненными корнями.
Должно быть, тема эта волновала Марка Савельевича, и я надеялся, что услышу еще много интересных и справедливых соображений. Но совершенно неожиданно, как и начал, он оборвал этот разговор.
Но как-то так случилось, что прерванный нами разговор о ценности угля и ценности людей продолжили другие — мы только слушали.
Перед вечером мы уехали к Донцу. Мне говорили, что молодые шахтеры отправились туда не то на «вылазку», не то на «культурную вахту», а попросту говоря — на рыбную ловлю и купанье. Мы попали к Донцу в разгар «вылазки-вахты» — шахтеры и их подруги сидели у костра, пили, ели уху, пели песни о любви и без конца звали какого-то Митю и какую-то Галю, которые никак не хотели откликаться.
Исчерпав весь арсенал песен и шуток, истребив все тайные и явные припасы, молодые люди у костра вдруг затихли — был только слышен треск подбрасываемых в огонь сухих веток.
Не помню, как возник этот разговор, но кажется мне, что начал его Николай Скубко, молодой забойщик.
— Пошли домой, — сказал он, — мне рано утром в Красноармейск ехать.
— Что там? — спросил его кто-то из темноты.
— Друг в беду попал — у него ни родных, ни близких. Семья мыкается, двое детей. Поеду хоть на три дня…
И вдруг к Николаю подходит балагур и запевала Сергей Шевякин — тоже забойщик — и, копируя чей-то басоватый голос, произносит:
— Друг? В беду попал? А уголь? Кто за вас в забой пойдет, товарищ Скубко?
Скубко узнал, кого изображает Шевякин, и в тон ему ответил:
— Поймите, друг в беде — мы с ним в армии вместе были. А теперь он в больнице…
— Ну и что же, — продолжал Шевякин. — Разве ты врач? А о семье и без тебя позаботятся — есть там и профсоюзы, и соцстрах…
— Если с ним что-нибудь случится, я себе никогда не прощу… Прочитайте письмо жены, совсем он плох…
— Не обязан я читать чужие письма. Да и чем ты мне докажешь, что это твой друг, а это пишет его жена? А, чем?
— Плохой вы человек, — ответил Скубко, — никогда не думал, что у вас нет ни души, ни сердца… А ведь, кажется, коммунист?
— Ну и что же? По-твоему, я должен всех распустить. А уголь? Заводы ждут угля, паровозы ждут угля, города ждут угля, а товарищ Скубко едет проведать дружка.
— Да я только на три дня, в счет отпуска или за мой счет, — я не могу не ехать.
— А оставить заводы без угля ты можешь?
— Я только не могу понять: как выросли у нас такие люди, как вы?
— Не нравлюсь я тебе — так иди к начальнику шахты. Жалуйся: строг, мол, начальник смены.
— Не строг, а бездушен. Для него тонна угля, которую я всегда наверстаю, дороже человека, его беды, его страданий.
— Иди, иди жалуйся на меня, хоть управляющему трестом, хоть…
— Нет, нет, он не так сказал, — поднялся Скубко, — он разгорячился и крикнул: «Иди жалуйся! Скажи, что у начальника смены нет души. Скажи управляющему трестом — он мне повышение пришлет…»
Оказалось, что Скубко и Шевякин воспроизвели во всех деталях, даже сохранив интонации и голосовые оттенки, утренний разговор между Николаем Скубко и начальником смены, молодым инженером, приехавшим на шахту всего четыре года назад. Шевякин был свидетелем этой неприятной сцены. Пошел вместе со Скубко к начальнику шахты, и тот, выслушав просьбу, молча подписал разрешение на отпуск. И только тихо попросил: «Если надо будет задержаться, пришли письмо. Может быть, деньги нужны?»
— А о начальнике смены Николай так и не сказал, — упрекает его Шевякин.
— Не люблю я жаловаться — его еще жизнь научит. Такие люди, если в беду попадают, остаются одни-одинешеньки. Ни друзей, ни знакомых. Только недруги.
