Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2007 #7
Как беспредельно далеко от жизни было то, о чём писал Жуковский в индийском сказании "Наль и Дамаянти":
…» мнилось мне, что годы пролетели Мгновеньем надо мной, оставив мне Воспоминание каких-то светлых Времен, чего-то чудного, какой-то Волшебной жизни…
Не только в содержании, но даже в самом умиротворяющем плавном размере, в пластике стиха чувствовалась отдаленность изжитых и как бы идиллических времен, их необратимость.
Новое время выражало себя категорично, броско и напористо. В Семенове власть утверждалась силой. В середине января 1918 года тысячная толпа под гром набата сошлась на Соборной площади, чтобы выразить протест против захвата власти Советом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Красногвардейцы и солдаты из уездной воинской команды выстрелами разогнали двинувшийся на них народ, убив и ранив несколько человек. Летом того же года создается большевистская организация. В следующем году заявляет о себе комсомол, куда потянулась беспокойная молодежь, увлеченная решительными призывами, кипучими сборищами и плясками под гармонь. Зверская расправа над тремя юными комсомольцами И. Козловым, А. Дельфонцевым и Н. Завьяловым, которую учинили дезертиры, прятавшиеся в лесу, настроила молодежь на готовность к жестокой борьбе. Военная подготовка, изучение оружия, военизированные игры становятся чуть ли не повседневным явлением.
Вечерами на главной Соборной площади тон задавала молодежь, сзываемая гармошкой. Ходила толпами по улицам, задирала прохожих, пела злободневные частушки. Гуляли семеновские парни с девчатами и в городском саду под высокими липами, рассаживались по диванчикам, слушали по воскресеньям духовой оркестр. И вовсе не глухим медвежьим углом, не захолустьем представлялся уездный Семенов, взбудораженный молодыми голосами. Все прежнее отметалось, все новое приветствовалось. И, конечно, никто не думал о последствиях, кроме видавших виды стариков. Но кто им внимал?!
Вот тогда возбужденного новыми веяниями Бориса Корнилова и потя-
нуло к перу. Таисия Михайловна вспоминала: "Всегда ходил с тетрадкой и блокнотом. Чаще всего написанное прятал или рвал, за что мы на него обижались". В школе юный сочинитель пристрастился выпускать стенгазету, помещая в нее свои заметки и частушки. У каждого нового номера собиралось немало любопытных читателей.
В 1923 году, после окончания восьми классов школы 2-й ступени, Борис решил оставить учебу - девятый, последний, класс лишал его самостоятельности выбора, потому что занятия в нем в основном состояли из практики, определявшей способности к учительской работе. Но этого юноша никак не хотел, ему грезились иные горизонты. Потянуло к комсомолу, где была живая интересная работа. Способного бойкого парня уже приметили в уездном комитете, где ему без промедления определили должность инструктора бюро юных пионеров.
Еще не познакомившийся с Корниловым в ту пору Константин Мартовский вспоминал, как осенью 1923 года сам он двенадцатилетним школьником записался в первый пионерский отряд Семенова. В пионеры тогда принимали не только мальчишек, но и парней вплоть до восемнадцати лет, потому что пионерская организация считалась чуть ли не военной, а руководил ей демобилизованный молодой командир Красной Армии, побывавший в ЧОНе - частях особого назначения, Василий Молчанов. Первое время собирались в саду около летнего театра, ходили строем по улице, сопровождаемые едкими насмешками. Но ничего - терпели, маршируя, сдваивая ряды или рассыпаясь в цепь. Было первых пионеров всего около тридцати человек.
По поводу существования ЧОНа в то время были разные мнения. Не смог внятно сказать о нем в конце своей жизни Василий Фаддеевич Молчанов, который сообщал в письме Л. Безрукову о прямом участии Корнилова в ЧОНе, а исследователю творчества поэта М. Берновичу писал, что ЧОН уже никак не проявлял себя, расформированный еще в 1921 году.
Настаивая на своем, Мартовский приводит довольно убедительные свидетельства:
"Был ли в те годы ЧОН действенной боевой единицей, я не знаю, да и каких-либо боевых операций на территории Семеновского уезда не проводилось. Во всяком случае, на Покровке, на втором этаже одного дома было помещение ЧОНа (не военкомата, военкомат располагался, как хорошо помню, на другой улице), где хранилось оружие. Комсомольцы-подростки, в числе которых уверенно помню Б. Егошина и самого Б. Корнилова, там дежурили, перекликались оттуда с нами, проходящими по улице. Хорошо также помню, как на траурном митинге в январе 1924 года вооруженные винтовками ребята, среди которых был и Борис, стояли строем позади нас. У меня сохранилось описание тех дней в письме моего брата к отцу, где он пишет: "Чоновцы стреляли из ружей".
Винтовка в руках впечатлительного подростка, начинающего поэта была не столько оружием, сколько вещественным напоминанием о революции и Гражданской войне, которые рисовались в воображении великими героическими деяниями, самоотверженными подвигами, совершаемыми титанами духа. Крутое время брало Корнилова в оборот.
В 1923 году семья Корниловых перебралась в Семенов, где Петр Тарасович и Таисия Михайловна купили домишко на улице Крестьянской, продав лошадь, корову и швейную машинку. Теперь они стали городскими жителями, хотя в доме семье было разместиться нелегко. Пришлось всем спать на полу. Но это не такая большая беда, если жилье свое. Петр Тарасович стал работать в детском доме, а Таисия Михайловна учительствовала в деревне Хвостиково.
Бориса в укоме приставили к соответствующему его наклонностям делу. Он стал редактировать стенную газету "Комса", которую самолично вывешивал у входа в городской сад. Сам писал и сам рисовал карандашами и красками. Выходило неплохо, товарищи одобряли.
Семенов 20-х годов прошлого века. В нем еще много старины, непору-шенного быта, неспешливости, обстоятельности, старой мебели, самоваров, часов-ходиков и потемневших намоленных икон. И еще горят лампадки в киотах, подтверждая незыблемость веры вопреки всем новшествам и перестройкам. И стучат по мостовым копыта рабочих саврасок и колеса те
18*
лег, и дымят кузницы, и теряют счет своим березовым и осиновым заготовкам ложкари, и пахнут густеющими красками лачильни. Никакие построения и "вольные движения" голоштанных молодцев в трусах и майках, составляющих "пирамиды" на сцене Народного дома, никакие шествия орущих лозунги перезрелых пионеров, никакая агитация и пропаганда несущих околесицу ораторов о светлом будущем без Бога и без насилия; никакое обещанное равенство и братство еще никого не обманывают, кроме ошалевшей от полной свободы молоди, что того и гляди станет ходить на головах.
И пусть висит себе над воротами тюрьмы, огороженной частоколом, красное полотнище со словами "Труд искупит вину!", пусть дребезжат себе по центральным улицам пролетки с уполномоченными, пусть топают себе в худой обувке пареньки с винтовками на плече, пусть играет по воскресеньям в городском саду духовой оркестр возбуждающий гимн всего пролетариата в смычке с крестьянством "Интернационал" - все равно, в конце концов, как думал про себя обыватель, побеждает он, одни лозунги меняются на другие, как и песни, и наступает долгожданный покой с вечерним звоном.
К этому вроде все и шло. Но однажды вздрогнул весь Семенов, когда среди жаркого лета, в сушь, лишившаяся части разобранного лихой артелью каменного подножья рухнула на площадь высокая колокольня, потеряв отлетевший расколотый купол. Развален был и прекрасный Вознесенский собор, в котором крестили Бориса Корнилова и еще сотни и сотни младенцев нескольких поколений.
Покоя не должно было наступить в стране, даже в самой ее отдаленной от центра глубинке, потому что "старый мир" еще оставался не до конца и не до основания разрушенным.
Корнилов не видел падающей колокольни - его тогда в Семенове не было.
Известно, Корнилов любил безобидные розыгрыши и привлекал к себе знакомых и незнакомых добродушием, непосредственностью и, конечно же, стихами. Не только своими, а еще и нравящихся ему известных поэтов, кумиров молодежи.
И случалось так: вечер, комната бюро юных пионеров в уездкоме, несколько вожатых вместе с Молчановым на скамьях, отсвет уличного фонаря в окне, две старые винтовки в углу, а на голом столе в модной кепке "еропланом" возлегает, подобно богемным любимцам вольных компаний, Борис Корнилов и с некоторым надрывом декламирует стихи Есенина:
Друзья! Друзья!
Какой раскол в стране,
Какая грусть в кипении веселом!
Знать, оттого так хочется и мне,
Задрав штаны,
Бежать за комсомолом.
Есениным он увлекался до самозабвения.
* * *
1925 год стал переломным для Бориса Корнилова. Поэзия уже всерьез захватила его. Все видели это. Видели и комсомольские соратники, хотя он не пренебрегал своими прямыми обязанностями. Вот фрагмент из его выступления 23 августа на расширенном пленуме укома РЛКСМ: "Для продвижения физкультуры в деревню нужно использовать гулянки и всевозможные праздничные сборища, устраивая игры, выступления". А вот тезис, противоположный сказанному ранее, с которым Корнилов обратился к оргколлегии укома 16 октября: "В ячейке заметен уклон в сторону культурничества. Не нужно обращать слишком большое внимание на постановку спектаклей, а вести массовую, общественно-политическую работу".
