Живой Журнал. Публикации 2015 - Владимир Сергеевич Березин
У Хуциева в фильмах эта тема фронтовика, как арбитра всего была постоянной — от «Заставы Ильича» до довольно схематичного «Послесловия», где бездуховный зять стоит против возвышенного старика, в прошлом военного врача.
Но тут, мне кажется, общее свойство всей стилистики шестидесятников, если и есть святое, то это война, и отсыл идёт не к пресловутым «ленинским нормам», а к «фронтовым нормам», к тем людям, которым в середине шестидесятых было совсем немного лет — чуть больше сорока.
Это были очень деятельные люди, многие из которых не только стали начальниками, но бегали за девками и вообще были не чужды всякой жизни. Их авторитет не был съеден, рассказы о сирени близ минного поля не могли ещё показаться пошлостью — это рассказывалось наперво, это было рядом и ощутимо.
Но герои «Июльского дождя» (и это очень хорошо видно) сдавались времени.
А время — вещь даже более безжалостная, чем чужие танки.
«ZOO, или Письма не о любви» Виктора Шкловского кончаются одной историей (в советских переизданиях её часто опускали) — Шкловский пишет:
«Я поднимаю руку и сдаюсь.
Впустите в Россию меня и весь мой нехитрый багаж <…>
Не повторяйте одной старой эрзерумской истории: при взятии этой крепости друг мой Зданевич ехал по дороге.
По обеим сторонам пути лежали зарубленные аскеры. У всех них сабельные удары пришлись на правую руку и в голову.
Друг мой спросил:
“Почему у всех них удар пришелся в руку и голову?”
Ему ответили:
“Очень просто, аскеры, сдаваясь, всегда поднимают правую руку”».
Суть в том, что эти шестидесятнические конструкции как бы говорили: «Я поднимаю руку и сдаюсь».
Да только спасу им не было.
Более того, теперь пафос барда в лесу проходит гораздо более жестокую проверку.
А Москва в этом фильме и правда красивая, чего уж там.
Извините, если кого обидел.
15 мая 2015
Дом у моря (День музейного работника. 18 мая) (2015-05-18)
В старом доме что-то скрипело, и оттого даже сейчас, ночью, он казался обитаемым.
Меж тем уже ушли все — и смотрительницы, и музейный сторож, и рабочие, что копали рядом несколько траншей по неясной коммунальной надобности.
Мы сидели у каменной стены музея за широким столом, застеленным газетами.
Вино жило отдельной жизнью под столом — в огромной бутыли. В ней оно плескалось, будто странный, прирученный нами зверь.
— Плохо, что мы сидим тут без женщин, — сказал Ваня, — мужчины без женщин склонны напиваться, а вот женщины, даже чужие, заставляют мужчин держаться в рамках.
— Не в том дело, при женщинах, даже чужих, мужчины стараются выглядеть лучше, чем обычно. Это инстинкт. А у моря — в особенности.
Мы сидели, слушая скрип внутри дома, давно ставшего музеем.
— Ты хотел бы жить у моря? — спросил меня Ваня.
— Во всё время, кроме летнего. Только я ведь не всегда — бездельник. Может, я устроюсь на работу.
Я сказал это с некоторой долей неуверенности, и Ваня, почувствовав моё страдание, не стал меня мучить и перевёл разговор на другое.
— Удивительное дело — я встречаю всё больше мужчин, что кокетничают своим возрастом, не уменьшая, а увеличивая его.
— Это те, кому нужно купить пиво и сигареты? — съязвил я.
— Не, среди этого возраста как раз убавление — перед контролёрами и кассирами. А вот среди сорокапятилетних — сплошь и рядом «я стар, но зато могу пять раз за ночь». То есть, можно упирать на «пять раз», но этот типаж упирает на «я стар, но».
— Мужчины часто врут перед другими мужчинами. Пять, шесть, какая разница… Особенно здесь, на юге.
— Это была метафора упрощения. Я слышал варианты типа «Я пожил, видел старый мир, но в этом году обогнул земной шар на яхте». «Я застал Хрущёва, но снимаю молоденьких чувих». «Мне много лет, но какой у меня байк… Байк, а не лимузин» — с упором на то, что они совершили подвиг, преодолевая свой (в общем-то, небольшой) возраст.
— «Я пожил, видел старый мир», — сказал молоденькой вампир.
— «Вампиры Кунцево, вампиры Свиблово и вампиры фабрики Ногина»…
— Всё это — разговор о бессмертии.
Мы помолчали, потому что действительно хотели говорить о бессмертии. А бессмертна лишь поэзия. Даже дома смертны, не квартиры, а именно дома, такие, какие хотели мы для себя как-нибудь построить.
— Знаешь, — сказал Ваня, — самые интересные дома — это мастерские. То место, где человек не просто живёт, а работает. Ну там кузница, горн, железяки там всякие висят. Или у скульптора — дюжина голов-бюстов, на каком-нибудь памятнике хозяйская шляпа, на каменном начальнике пиджак вместо вешалки висит.
— А у математика что?
— У математика то же самое. Запах формул, будто запах шахмат. Видел дом главного ракетного конструктора в Москве? Очень впечатляет. Или вот баня, в которой советские писатели жили посреди рязанских лесов? Баню видел? Да что с тобой говорить?!..
В доме опять заскрипело, а потом и вовсе хлопнула какая-то дверь.
К нам приближались шаги, видимо кто-то из сотрудников вылез из своего закутка и решил на нас поглядеть.
Это был молодой человек в старомодном пенсне.
— Прислушался к вашему разговору, простите.
— Да ничего, — отвечал Ваня, — это ведь такой летний стиль: шум моря, вино, беседы о высоком. Мы тут вежливые гости. Не сорим, не кричим, помогаем, если что. Причём беседы наши идут в переменном составе. Один наш товарищ как раз уехал, а правильное количество для разговора — это три человека. Про это всяк может в Писании прочитать.
— То, что чтите Писание — это хорошо. А то, знаете, в семнадцатом году зашёл в трамвай один революционный матрос и стал проповедовать на новый манер: и Бога у него нигде нет, и на войне этот матрос его не видал, и в мирной жизни не обнаружил.
И тут какая-то старушка как брякнет: «Да рылом ты не вышел, чтобы Бога-то видать!». Так все и сели.
Со вкусом рассказал эту историю наш собеседник, будто очевидец, а не прилежный читатель чьих-то мемуаров.
— А, стесняюсь спросить, — вдруг произнёс человек в пенсне отчего-то свистящим шёпотом. — А как вы относитесь к Советской власти?
— В смысле? Как кончилась, так я к ней стал лучше относиться. Так-то я вообще монархист.
— Монархист? Это прекрасно.
— Ну, прекрасно — не прекрасно, а кого на царство звать — непонятно.
— Как
