Оскар Курганов - Разные годы

Теперь я уже знаю, что в беде, в одиночестве, да еще под землей, самый опасный враг — дурная мысль. Чуть дашь ей волю, и начнет она точить, точить, сил никаких нет. И ко мне она, конечно, являлась. Не буду от вас таить — и не раз являлась. Мучила она меня нещадно, терзала так, что сердце начинало болеть. То вдруг вспоминались все обиды — кто не так сказал, кто обманул, а кто просто обошел в делах. Иногда человек помнит обиды с самого детства. Смешно, конечно, но это так. То мне казалось, что я вообще выбрал неправильный путь в жизни. Не надо было, мол, идти ни в проходчики, ни в забойщики. Особенно после армии, — ведь предлагали мне в танковое училище поступить или на стройку химического комбината. Зачем я полез под землю? Мысль эта больше всего одолевала меня. Я ведь не мог объяснить самому себе — почему именно я пошел в шахтеры? Сперва, конечно, хотел лучше заработать. Ну а потом? Ведь заработки и на заводах неплохие. А все-таки тянуло к шахтерскому труду, под землю, и ни о какой другой работе я и думать не хотел. Но почему? Какая сила таится в этом тяжелом и, как видите, далеко не безопасном труде? Должно быть, и у моряка, любящего море, являются такие мысли во время страшного шторма или в минуты большой опасности.

Я старался гнать от себя все эти мысли, но не всегда мне это удавалось. Ничего не скажешь, тоска, грусть — не лучшие спутники под землей.

Правда, было одно спасительное средство — я старался все чаще возвращаться к самым радостным событиям в моей жизни.

Первая встреча с Нилой, первые прогулки с ней, поездка в театр, наша переписка с ней. Хоть жили мы в одном поселке, а иногда посылали друг другу письма — для нас это было еще одной встречей. Вспомнился первый разговор о женитьбе, да и сама свадьба. Потом родилась Наташа, старшая дочь, ей теперь седьмой год. Вспомнилось, как подбирали ей имя, спорили — Наталья или Татьяна. Решили, что Наташа. Но если будет еще одна дочь, то назовем ее Татьяной. Три года назад она и родилась, вот она, моя Таня. И тогда, под землей, я вспомнил их игры, веселые шалости, катание на саночках, — словом, обычные развлечения. Но они приносили мне радость, отвлекали от мрачных мыслей. Потом я перебирал в памяти всех друзей. Школьных и армейских, — где они теперь, почему никогда не переписываются со мной? Хоть и я, конечно, хорош — сам никому из них не пишу. Так уж у нас бывает — новые друзья вытесняют старых. Старался представить себе — что теперь делают мои друзья шахтеры? Конечно, пробиваются ко мне, в восьмой уступ. Но откуда они знают, что я сижу в восьмом уступе? Так мысли приходили одна за другой. Время тянулось очень медленно, и я решил заняться делом. Сидеть и ждать — самое худшее.

Постепенно все вокруг успокоилось — во всяком случае, не было слышно ни треска, ни шума осыпающейся породы. Я встал, прошелся по «закутку», — под ногами я уже почувствовал твердую почву. Вот тогда-то я решил помочь своим друзьям — пробиваться к ним навстречу.

Я почему-то был убежден, что они расчищают верхний вентиляционный штрек. А убеждение это возникло по той же причине — мне казалось, что наверху все должны знать, где я нахожусь. Ближе всего к восьмому уступу через верхний штрек. Стало быть, и мне надо расчищать проход туда, к тому штреку. Какой им смысл, думал я, идти снизу вверх, навстречу обвалу, пробиваться восемьдесят метров. Если все уступы засыпаны, то им надо будет прорезать новые. За смену можно пройти только один метр — это обычная норма в лаве крутого падения. Четыре метра в сутки. Добраться до меня, считал я, можно, таким образом, только через двадцать суток, — нет, снизу вверх они никогда не пойдут. Я знал, что и начальник шахты, Иван Ефимович Левченко, и начальники участков, и мастера все эти расчеты знают не хуже меня. Ясно, что они выберут более ближний путь. Всего двадцать четыре метра, и не снизу вверх, а по штреку. Правда, засыпанному породой, но теперь-то ее можно очистить.

Так я тогда думал и, конечно, ошибся. Спасение ко мне пришло не с вентиляционного штрека, а с нижнего, мои друзья прошли не двадцать четыре метра, а восемьдесят. И это уже такой героизм, перед которым надо шапку снимать. До сих пор я не могу понять, как сумели люди, мои же друзья-забойщики, и стало быть, обыкновенные люди, совершить такой подвиг. Но об этом они уже сами вам расскажут. В особенности Марк Савельевич Дудка. Ведь я с ним не был даже знаком. Знал, что есть такой Марк Дудка, ничего особенного о нем не слышал. А он взял и сотворил чудо. Как это ему удалось — пусть он сам расскажет. А я буду продолжать…

Да, так вот, о моей ошибке. Я уже вам сказал, что, по моим расчетам, люди ко мне пробиваются сверху, и решил идти им навстречу. Взял лопату, вылез на штрек и начал прорезать в породе узкий проход. Ну, такой, чтобы я мог протиснуться, если стану боком. Иногда стучал лопатой, думал — может быть, услышат. Иногда кричал: «Я здесь, в восьмом уступе». Все напрасно — никакого ответа. Но я упорно продолжал рыть проход. Сил было уже мало. Сутки я ничего не ел и не пил. Дышать было тяжело — уже сказывался недостаток воздуха. А я все рою и рою, как крот. И — совершенно неожиданно для самого себя — упал. Пополз я обратно в «закуток». Отдохнул. Вспомнил, что в моей фляге еще оставался компот. Я всегда брал его с собой. Но фляги нигде не было. Ползал, ползал, искал — нигде фляги нет. А мысль о компоте уже не дает мне покоя. Конечно, не надо было о нем вспоминать. Да и была его там какая-нибудь капля. За обедом я почти все выпил. Но вот из-за этой капли я пролезал в девятый уступ, снова вылез к тому месту, где целые сутки рыл себе проход. Никакой фляги там не было. Потом померил — сколько сделал за двадцать четыре часа. Стыдно сказать — чуть больше метра. Я тогда так устал, что уже не замечал: мой проход постепенно осыпался, заваливался. Это я увидел потом, когда уже отдохнул. Все мои труды были напрасными. Вот тогда я впервые решил заснуть. Я присел, прижался к стойке, думал, при новом обвале она меня удержит. Но чуть задремал — сразу же вскочил. Становилось холодно, я был в одной рубашке. Тужурку свою я бросил, когда пробирался к штреку, поток породы ее, конечно, унес.

Поспал минут пять, не больше, а продрог так, что уже не мог сидеть. Вскочил, начал бегать. Три шага вперед, три шага назад. Чуть-чуть согрелся. Но все-таки садиться не стал. Больше всего хотелось пить. Вот, думал я, если выпить глоток того компота или даже какой-нибудь болотной водицы — я снова окрепну и смогу рыть себе проход. Но ни компота, ни воды не было. От всего этого и от всех тяжелых мыслей я начал сдавать. Да, так я почувствовал. Будто потерял надежду или усомнился в возможности спасения. Хорошо помню эту минуту. Можно сказать, что это была очень трудная минута.

Я стою в своем закутке и думаю. Вот голод, жажда, усталость, одиночество меня сломили. Я сдался, покорился судьбе. Будь что будет. Это и есть страх. Страх меня победил и уже теперь не выпустит, будет держать, пока не погубит. Да как тебе не стыдно, Александр, как ты людям в глаза посмотришь? Так я в ту минуту думал. Как будто рассуждал не с самим собой, а с кем-то другим, который находился рядом и вдруг поник головой, проявил слабость. И стало мне смешно: что я, с ума схожу, что сам с собой разговариваю. Вот тогда-то я установил для себя режим. Полчаса отдыхать, дремать, спать. Хоть и холодно, но «организм не должен доходить до крайней степени усталости». Эту фразу мне когда-то говорил старшина в армии. Может быть, он и прав.

После получасового отдыха надо час работать. Это может показаться странным — какая там работа. Но вот я себе находил дело. То очищал «закуток», то приводил в порядок уступ, то снова рыл проход, то собирал щепки, мусор, обломки крепи. Потом снова полчаса отдыхал, дремал, даже можно сказать — спал. Просыпался от холода, и удивительно — точно через полчаса. Вообще-то вы знаете, что у рабочего человека где-то в голове помещается будильник. Я, например, всегда просыпаюсь в назначенную минуту. И тогда я просыпался и сразу же — тоже полчаса — согревался. Ходил, занимался гимнастикой, только прыгать боялся — казалось, что провалюсь или снова начнется обвал породы.

Так прошли вторые сутки. Начинались третьи. Я перестал работать лопатой — берег силы. Вспомнил все, что читал и слышал о людях, оставшихся без воды и пищи, в полном одиночестве. Перебирал в памяти все трудности, с которыми столкнулись и наши четыре моряка на Тихом океане, и полярники, и геологи… И самое главное — наши революционеры, сознательно объявлявшие голодовку… Совсем недавно мне довелось читать об этом, я тогда и не думал, что это сослужит мне такую службу. Люди сидели в одиночных казематах, отказывались от воды и пищи, иногда неделями… И все-таки побеждали. И вот в те нелегкие часы третьих суток я не переставал думать об этом. Что это за люди? Чем они отличались от меня? Может быть, какие-нибудь богатыри вроде Ивана Поддубного? Но на фотографиях они выглядели худыми, щуплыми. Так я без конца думал о различных прочитанных книгах, о многих историях, которые мне рассказывали в армии, в школе, в комсомоле…