Андрей Немзер - Дневник читателя. Русская литература в 2007 году

141

Предварительные итоги работы многих исследователей по интерпретации цикла «Форель разбивает лед» подведены в комментариях Н. А. Богомолова; здесь же основная литература; см.: Кузмин М. Указ. изд. С. 767—771.

142

Цитирую по безусловно известному Самойлову переводу: Бальмонт К. Д. Стихотворения. Л., 1969. С. 509—511.

143

Блок А. А. Указ. соч. Т. 3. С. 26.

144

Там же. С. 51.

145

Одна из важнейших (и многократно обсужденных) особенностей поэтики Бродского – неостановимость речи, часто требующая больших форм. Самойлов в нескольких строках создает образ поэзии Бродского (каталог деталей, которые могут перечисляться, покуда у поэта хватит сил, превращающийся в ландшафт вселенной; сочетание предметности и абстракции, телесной плотности и поглощающей ее пустоты). При количественном сокращении сохраняется символика глобального объема, что напоминает пушкинское «знаково-конспективное» переоформление чужих текстов (стилей, традиций, культурных систем). При всей «вещественности» и «сюжетности» Бродского он остается для Самойлова «лириком», певцом собственного «я»; переход от «чужой речи» (которую читатель готов принять за подражание) происходит после появления «экзотического», исторически окрашенного и в то же время «бытового» предмета: «Спят шандалы, как написал бы / Замечательный лирик Н». Вынужденная анонимность Бродского только подчеркивает его стать лирика. (Ср. отброшенный вариант «Знаменитый поэт с Невы» – 597, вводящий ненужную в данном случае, хотя и актуальную для Самойлова антитезу «московской» и «петербургской» поэзии и усиливающий иронию.) Хотя Самойлов при чтении «Ночного гостя» произносил литеру «Н» по современной норме («эн»), пушкинская аура «Ночного гостя» предполагает и другую возможность, с использованием церковнославянского названия буквы: *«Замечательный лирик наш». Возможно, Самойлов избирал при чтении нейтральный (менее изысканный и лишенный политического риска) вариант, полагая, что часть аудитории не поймет игры, а другая – кинется писать доносы. Отдавая себе отчет в сомнительности этой гипотезы, считаю все-таки нужным ее привести: фантастические стихи стимулируют фантастическое литературоведение.

146

Бродский Иосиф. Соч.: В 4 т. СПб., 1992. Т. 1. С. 249, 251.

147

Эта версия едва-едва мерцает, хотя при общем «романтическо-готическом» ночном антураже «растворение-исчезновение» гостя (ср. «Гость мой спал, утопая в кресле» и растекание «сновидений Анны» – 198) может вызвать ассоциации с финалами блоковского «Двойника» или есенинского «Черного человека».

148

Кузмин М. Указ. соч. С. 534.

149

Паперно И. Двойничество и любовный треугольник: поэтический мир Кузмина и его пушкинская проекция // Studies in the Life and Works of Mixail Kuzmin / Ed. by John E. Malmstad. Wien, 1989 (= WSA. Sonderband 24). P. 57—82.

150

Ахматова Анна. Соч.: В 2 т. Т. 1. С. 292; ср. Блок А. А. Указ. соч. Т. 3. С. 16, 50—51.

151

Позднее эти два стихотворения вкупе с «Романсом», «Водил цыган медведя…» и «Фантазией о Радноти» составили цикл (впрочем, формально не обозначенный). См.: Самойлов Давид. Голоса за холмами: Седьмая книга стихов. Таллин, 1985. С. 54—63. Годом позже Самойлов дважды вновь обращается к цыганской теме («Андалузская баллада», «Притча о сыновьях Уцы»).

152

Подробнее см.: Немзер Андрей. Поэмы Давида Самойлова // Самойлов Давид. Поэмы. М., 2005. С. 372—374, 376—378. Там же о первом опыте обращения к легенде – комедии «Конец Дон-Жуана» (С. 369—372) и о поэме «Старый Дон-Жуан» (С. 424—430). Краткие, но очень весомые соображения по этой теме приведены в послесловии к первопубликации «Конца Дон-Жуана»; см.: Медведева Г. И. К образу Дон-Жуана в поэзии Д. Самойлова // Вопросы литературы. 2003. № 3. С. 223—225.

153

8 января 1965 (в промежутке между таллинским свиданием с Г. И. Медведевой – 2—4 января – и появлением стихотворения «Названья зим» – 15 января) Самойлов пишет: «Я, в сущности, рожден, чтобы сидеть во главе большого стола с веселой хозяйкой, множеством детей и добрых друзей»; 10 января: «Порой мне кажется, что я должен построить другой дом, что только в другом дому я смогу еще что-то сделать <…> А мне уже нужно, чтобы в новом доме были и ум, и дарование, и полная отдача мне»; 19 января (после возвращения из Таллина в Москву и, всего вероятней, объяснения с Г. И. Медведевой): «Неужто я еще в какой-то степени молод?» – Самойлов Давид. Поденные записи. Т. 2. С. 8—9.

154

Подробнее см.: Немзер Андрей. Лирика Давида Самойлова. С. 41—42 (о стихотворении «Названья зим»), 42—46 (о других случаях употребления имени «Анна»).

155

Медведева Г. О Пушкиниане Давида Самойлова // ЛГ – Досье. 1990. Июнь. С. 8.

156

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 8. С. 16. Сличение самойловского текста с источником проведено в кн.: Янская И., Кардин В. Пределы достоверности. М., 1981. С. 111. Литература о стихотворении довольно обширна (ср.: Баевский В. С. Указ. соч. С. 111), но в основном эссеистична. См., например: Холкин Владимир. Два странника // Континет. 2004. № 3 (121). С. 403—421.

157

Пушкин А. С. Указ. соч. Т. 2. С. 246. Замена «Шиллера» «Дантом» превращает просто поэта в поэта-изгнанника и привносит важные ахматовские коннотации. Ср. также: «…говорили о Ликурге, / И о Солоне, и о Петербурге» (151). Смежность Ликурга и Солона, установивших законы аристократической Спарты и демократических Афин (в равной мере противостоящих деспотизму Петербурга) логична (их жизнеописания – с соответствующими римскими парами – следуют у Плутарха друг за другом). Кажущаяся неожиданной рифма на деле едва ли не навязана языком в силу низкой рифменной валентности имени северной столицы (ср. в заведомо неизвестных Самойлову в пору работы над «Пестелем…», ибо опубликованных позднее неподцензурных стихах Вяземского: «Я Петербурга не люблю, / Но в вас не вижу Петербурга / И Шкурина, Невы Ликурга, / Я в вас следов не признаю» – Вяземский П. А. Стихотворения. Л., 1986. С. 220; впервые: Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский: Жизнь и творчество. Л., 1969. С. 274). Важнее, однако, строки «Поэмы без героя», в которых говорится о «главном», «поэте вообще»: «Ты железные пишешь законы, / Хаммураби, ликурги, солоны / У тебя поучится должны» (с издевательским «примечанием редактора» к именам – «законодатели») – Ахматова Анна. Указ. соч. Т. 1. С. 288, 307. Поэт у Ахматовой выше любых «законодателей». Потому и у Самойлова поэт (так в названии; в тексте он семикратно назван по фамилии и в последний раз – по расставании с собеседником, то есть в момент приближения к Анне – интимно, по имени) выше сочинителя «Русской правды», номинируемого только по фамилии. Единство поэта и Анны благословляется ее тезкой.

158

Из приведенных выше (примеч. 40) дневниковых записей следует, что Самойлов видел свой будущий дом «многонаселенным». Так было в реальности: в дневниках Самойлова (и опалихинского, и пярнуского периодов) постоянно возникают записи о гостях, часто остающихся в доме не на один день. Тема эта подробно разрабатывалась в первой редакции. Ср.: «На диване / Тоже спит под шкурой бараньей (не пустая отсылка к «Пестелю, поэту и Анне». – А. Н.) / Как сурок артист Рафаил» (в зачеркнутом варианте: «[Спит мой приятель,/ Как сурок, артист Рафаил»] – персонаж легко идентифицируется с артистом-чтецом Рафаэлем Клейнером, другом Самойлова, который был автором и режиссером нескольких его программ; ср. близко стоящую к времени работы над «Ночным гостем» (11 ноября 1971) запись: «Репетировали с Рафиком “Эйнштейна” – Самойлов Давид. Поденные записи. Т. 2. С. 58) и «Спит домашняя пифия Нюра, / Спит природа, то есть натура» (597). Строка о Нюре (вероятно, поэт Анна Наль) утверждала доминирование Анны (по сути, а не по имени!), противополагая бытовую номинацию – высокой, а сниженные («домашняя пифия») видения этого персонажа – вещим снам. Скрытая антитеза поддержана игрой с расходящимися значениями формальных синонимов – нейтрального русского «природа» и «книжного», латинского по генезису, «натура». Самойлов, однако, снял эти строки, видимо, полагая, что они привнесут в текст эффект «капустника», но сам мотив «многонаселенности» дома (сопряженный со всей «буколической» темой) сохранил, свернув в одну строку: «Спят все чада мои и други» (196). После аннигиляции Нюры и Рафаила «молодой поэт Улялюмов» уже не воспринимался как персонаж с прототипом (каковым скорее всего является поэт Георгий Ефремов). Завершая разбор отброшенных вариантов, предположу, что обращение к издателю («[Спи, издатель все будет в порядке, / Ты поймешь мои недостатки, / А достатков тебе не понять. // Я тебя понимаю, издатель!»] – 597) было снято скорее всего в силу слишком большой схожести с сюжетом «редактора» в «Решке» – то есть для очередного расподобления с Ахматовой. (Интересно, что в этой строфе применена не «кузминская», но «ахматовская» рифмовка: «А достатков тебе не понять» откликается на «Я скорее буду писать».)

159

Даже в позднем, многоплановом, трудно поддающемся интерпретации, но очевидно болезненно напряженном цикле «Беатриче» (и сопутствующих ему стихах и балладах) героиня – при всех происходящих с ней изменениях и трагических потенциях сюжета – сохраняет изначальную стать хозяйки – держательницы дома.