Патриот - Навальный Алексей
— Немедленно выключи!
Не дожидаясь, пока я выйду из ступора, мама сама снимает иголку с пластинки (конечно же, совершенно неправильно, и я слышу неприятное «вжиууу», намекающее, что ужасная царапина может остаться прямо на моём любимом треке под названием «Сапожки и меховая шапочка» — русский перевод всех названий был на конверте).
— Ты с ума сошёл, ты ненормальный?
Я не понимаю, в чём я виноват, но дело явно серьёзное, и я прямо боюсь, — но, как обычно, превращая страх в дерзость, говорю:
— Да я всегда так включаю!
— Ты что, какая музыка?! БРЕЖНЕВ УМЕР! В стране траур, а ты музыку врубил на весь городок, как будто праздник. Отец узнает — получишь. Всё, я ушла, сиди тихо.
У меня есть алиби.
В той истории я точно не замешан.
И хотя много лет спустя в прайм-тайм главного государственного телеканала показали документальный фильм, где рассказали о том, что свою карьеру я начал с участия в операции по развалу СССР (а кровавое убийство, о котором пойдёт речь, имело немалое влияние на кончину сверхдержавы), меня тут к делу не припишешь.
Не менее десятка свидетелей видело, что до происшествия я, одетый в шубу, платок, шапку и тёплые штаны, с трудом вскарабкался по ступеням автобуса. Пошёл, переваливаясь, по проходу — шуба была такая тёплая (а под ней ещё и кофта!), что я был чем-то похож на идущую меховую морскую звезду. Взобрался на сиденье, подвинулся к окну, подышал на замёрзшее стекло, чтобы превратить белый слой инея в тёмный кружок водяных капель, и, размазав эти капли пальцем, стал смотреть в окно через получившуюся дырку.
Мне было пять лет, и я ехал домой из детского сада на военном автобусе, выделенном одной из частей нашего военного городка.
Внутри городка детсада не было, поэтому детей возили в ведомственный, расположенный в нескольких километрах от него, у фабрики керамических изделий — так благозвучно назывался обычный кирпичный завод.
Этот факт, кстати, десять лет спустя спас меня от неминуемого битья. Возвращаясь вечером с курсов по подготовке в институт, я ждал автобуса на остановке, куда подошла группа поддатых парней постарше в поисках развлечений.
— Ты чё, на Керамику тянешь? — задал один из них классический вопрос, на который нет правильного ответа.
Я понял, что быть мне битым, но, к счастью, сообразил сказать: «Да вообще-то я на Керамику в детсад ходил». Спустя тридцать секунд выяснения имени заведующей детсада пьяные парни лезли обниматься с криками: «Керамика — сила!»
Но тогда, в 1980 году, я наверняка с грустью смотрел через свой иллюминатор в инее на детсад. Мне там совершенно не нравилось, тем более зимой. Автобус постоянно ломался или был занят, но зимой подменную машину всё равно находили. Зато как-то раз из-за поломки автобуса папа приехал забирать меня на велосипеде — это, конечно, было интереснее старой колымаги.
Приехав в наш военный городок, записанный навсегда в моём паспорте как «Село Бутынь» по названию расположенной рядом деревни, я так же, при свидетелях, выбрался из автобуса, был встречен мамой и препровождён домой. Там меня вытряхнули из шубы, шапки, валенок и варежек, связанных между собой длинной резинкой, покормили, отправили к ящику с игрушками, потом включили телевизор, где надетые на чьи-то руки поросёнок и зайчик несколько минут болтали с ведущей «тётей Таней», выступая на разогреве у главного номера — десятиминутного мультфильма. Ну и сказали идти в кровать.
Я взял с собой своего одноглазого жёлтого медведя, уложил его на подушку и лёг сам.
О том, что через несколько часов в семидесяти километрах к востоку от меня разыграется кровавая драма, которая окажет большое влияние на жизнь моей огромной страны, я не знал и знать не мог.
Поезд метро мягко качнулся и остановился на конечной, но мужчина, спавший, слегка наклонившись на бок, не проснулся и не пошёл к выходу. Наоборот, только меховая шапка сползла ещё ниже по лбу, заслоняя глаза своего владельца от бело-жёлтого света вагона.
Немногие пассажиры, торопившиеся домой, не удивлялись и думали про себя: «О, этот уже отмечать начал».
А что ещё можно подумать, если на дворе 26 декабря и весь огромный СССР уже начал «отмечать»? Кто на утренниках в детских садах, кто на «Голубых огоньках» (так по-советски называли новогодние вечеринки), большинство — просто выпивая с коллегами вечером на работе.
Самые же внимательные из пассажиров, проходивших мимо спящего, обращали внимание на важную деталь — палку дефицитной копчёной колбасы, предательски торчавшую из сумки, и рельеф этой сумки: две округлости. Их очертания, длина и диаметр моментально сообщали советскому человеку: это бутылка коньяка и бутылка водки.
Поэтому они додумывали ещё одну мысль: «Как бы ты, дядя, своей сумочки не лишился».
Шёл 1980 год, страна, если верить Леониду Ильичу Брежневу, генеральному секретарю КПСС, вошла в период «развитого социализма» — Брежнев говорил «развитóго», ставя неправильное ударение, тем самым как бы намекая, что что-то сильно не так с этим развитым социализмом. Страна вон только что Олимпиаду принимала, гостей со всего мира встречала, показывая преимущества советского пути развития, а вот пожалуйста: палка копчёной колбасы была объектом настолько притягательным, что на него обращали внимание, беспокоились о сохранности. Мало того: для советских граждан было вполне нормально, увидев в сумке у незнакомого человека колбасу, подойти и спросить, где брал и почём.
И, кстати, трое милиционеров на платформе бдительности внимательных не умаляли: и ребёнок ведь знает, что милиция обкрадывает пьяных граждан. Пошарили по карманам перед сдачей в вытрезвитель — и наутро трудящийся проснулся без червонца, заныканного в нагрудный кармашек пиджака.
Впрочем, пройдя ещё пять метров, внимательные граждане забывали спящего в метро дядю с его дефицитной колбасой и коньяком.
А зря! Колбасе довелось сыграть огромную роль в судьбе всего СССР. Может быть, кто-то даже скажет, что колбаса поступила с СССР так же ужасно, как соломинка с хребтом верблюда, — то есть переломила его безжалостно.
Возможно, это, конечно, и преувеличение, но факт в том, что очень скоро неосторожного спящего мужчину зверски убьют из-за дефицитного продуктового набора в его сумке. Причём убьют его те самые милиционеры, стоявшие на платформе.
Расследование этого преступления станет хоть и секретным для всей страны, но самым громким и значительным для её элиты делом. А результаты расследования приведут к тектоническим переделам сфер влияния властных группировок.
Всемогущий и прекрасно известный всей стране (шутка ли, двадцать лет во главе министерства!) министр внутренних дел Щёлоков потеряет всё и застрелится.
Знали бы обо всех этих последствиях те трое милиционеров на платформе, они бы вмиг протрезвели — да-да, они были пьяны, хоть и находились на дежурстве. Ну, 26 декабря всё-таки.
Обходя поезд метро перед отправкой в депо, они обнаружили спящего гражданина.
У этого буржуя и водка, и коньяк, и колбаса! А нам, простым ментам, что к празднику выдали? Наряд на дежурство?
Движимые чувством социальной справедливости и желанием продлить праздник, трое молодых милиционеров (самому старшему тридцать один год) растолкали спящего. Судя по всему, он был тоже выпивший, хотя доподлинно это неизвестно. И потащили его в милицейский отдел Ждановский (ныне Выхино). Мужчина вырывался и грозил, он к такому обращению явно не привык. А милиционеры тогда не привыкли, что им дерзят. Поэтому, затолкав мужчину в отдел, они первый раз избили его, отняли сумку и сели есть его колбасу и пить его коньяк.
И напрасно майор КГБ Вячеслав Афанасьев вытаскивал служебное удостоверение и заявлял о своей принадлежности к могущественному ведомству — его били, а потом опять шли пить. А потом опять били.
Но сколько человека ни бей, он никуда не испарится. С ним надо что-то делать. Один из милиционеров решил доложить о ситуации начальнику. Тот — начальник отдела Борис Барышев — ситуацию оценил и приехал на место. А приехав, предложил гениальное антикризисное решение, вполне в духе что тогдашней милиции, что сегодняшней полиции: майора КГБ убить, вывезти в лес и там выкинуть.
