Кристофер Бруард - Модный Лондон. Одежда и современный мегаполис
Предельная фаза такой позы (и точка, после которой она начинает приходить в упадок) представлена в написанном в 1828 году Бульвером-Литтоном романе «Пелэм, или приключения джентльмена», в котором главный герой выбирает для себя имидж, который ближе вызывающе стилизованному поведению Д’Орсе, чем явно регулируемой самопрезентации Браммела. Как замечает Элисон Эдбургем, случившееся в конце 1820-х изгнание Браммела в Кале кредиторами неизбежно способствовало медленному ослабеванию его влияния в вопросах лондонской моды. Облегающее, изобретательно сшитое синее пальто с серебряными пуговицами, которое стало несколько милитаристским фирменным знаком Браммела, сменилось в целом более открытой, более лощеной альтернативой черного цвета, в большей степени подходящей для драм в гостиных, для сплина и скуки, свойственных новому стилю денди[65]. Пелэм ясно показывает, как прогресс в области отношений между полами, в обществе и политике был связан с выбором такой дендифицированной идентичности:
Прибыв в Париж, я тотчас решил избрать определенное «амплуа» и строго держаться его, ибо меня всегда снедало честолюбие и я стремился во всем отличаться от людского стада. Поразмыслив как следует над тем, какая роль мне лучше всего подходит, я понял, что выделиться среди мужчин, а следовательно, очаровывать женщин я легче всего сумею, если буду изображать отчаянного фата. Поэтому я сделал себе прическу с локонами в виде штопоров, оделся нарочито просто, без вычур (к слову сказать – человек несветский поступил бы как раз наоборот) и, приняв чрезвычайно томный вид, впервые явился к лорду Беннингтону[66].
Столь напускная манера непринужденно одеваться контрастирует с более «изнеженными» привязанностями соперника Пелэма Раслтона, героя, явно списанного с Браммела, чья единственная цель в жизни состояла в том, чтобы представить собственное тело как изысканное произведение искусства. Денди старой школы заявляет:
Шести лет от роду я перекроил свою куртку на манер фрака, а из самой лучшей нижней юбки своей тетушки смастерил себе жилет. В восемь лет я уже презирал просторечие… В девять лет у меня появились собственные понятия о том, что мне подобает; я с поистине королевским величием отвергал солодовый напиток и необычайно пристрастился к мараскину; в школе я голодал, но никогда не брал вторую порцию пудинга, и из своих карманных денег – одного шиллинга – еженедельно платил шесть пенсов за то, чтобы мне чистили башмаки. С годами… чтобы изготовить мне перчатки, я нанимал трех мастеров – одного для части, покрывающей ладонь, второго для пальцев и третьего – особо для большого пальца! Благодаря этим качествам мною стали восхищаться, меня начало обожать новое поколение, ибо в этом вся тайна: чтобы вызвать обожание, нужно избегать людей и казаться восхищенным собою[67].
То, что этот довольно бесстрастный стиль, предполагавший доверие к мастерскому навыку и демонстрацию детально проработанного силуэта, постепенно стал уступать место более расслабленному и романтизированному пониманию своего «я», построенного на понятиях «врожденного» аристократического чувства вкуса, выражено в отказе Пелэма признавать портного из Вест-Энда единственным арбитром в области моды. Критикуя взгляды тридцатилетней давности, назначившие Бонд-стрит и Сэвил-роу источником познаний в области одежды, Бульвер-Литтон предвосхитил угасание мощного столичного дискурса, в котором славились таланты портного джентльмена и элитные товары, которые можно найти на модных городских улицах. По всей видимости, денди выпускали бразды правления лондонской модой и ее развитием из рук, настолько, что снаряжение мужского тела стало делом укромным и личным, а не публичным и саморекламирующим. Примечательно, что для нападки Пелэм выбирает одного из самых известных пионеров-портных первого поколения:
Стултц стремится делать джентльменов, а не фраки; каждый стежок у него притязает на аристократизм, в этом есть ужасающая вульгарность. Фрак работы Стултца вы безошибочно распознаете повсюду. Этого достаточно, чтобы его отвергнуть. Если мужчину можно узнать по неизменному, вдобавок отнюдь не оригинальному покрою его платья – о нем, в сущности, уже и говорить не приходится. Человек должен делать портного, а не портной – человека[68].
Еще два обстоятельства складывались против затянувшегося властвования вест-эндского дендизма в том виде, как он сложился в славные времена Браммела. Первым было открытие Парижа для британских аристократов в 1814 году после поражения Наполеона и прекращения военных действий на Ла-Манше; второе – растущая популярность стиля денди среди тех, кто не обладал «естественным» правом называть себя джентльменом. Во-первых, важно, что модный стиль Пелэма доводится до совершенства как у д’Орсе в парижской резиденции английского лорда, а не на улицах Сент-Джеймса. Если в 1790-х годах в Париже англофилия привела к почитанию британского вкуса в одежде, то к 1820-м Париж окончательно восстановился в статусе международного центра модных взглядов и роскошной жизни. Таким образом, бархатный комфорт парижского отеля был мощным конкурентом для более сдержанной концепции модной мужественности, существовавшей по другую сторону Ла-Манша. Подобное смещение вестиментарного центра привело к тому, что те, кто все еще придерживался лондонского стиля, стали выглядеть отсталыми. Капитан Гроноу так вспоминал об этом:
Сразу после войны тысячи странно одетых англичан заполонили Париж… жители нашей страны, мужчины и женщины, так надолго отлученные от французских мод, признавали собственную моду столь же примечательной и эксцентричной, как и парижскую, и намного менее грациозной… Джентльменам было свойственно носить светло-голубой или табачного цвета фрак с медными пуговицами и фалдами, доходящими почти до каблуков, гигантское количество брелоков, свисающих из кармашка для часов, а их панталоны были короткими, узкими в коленях; завершали туалет просторный жилет с объемным муслиновым галстуком и рубашка с оборками. Одежда британских военных с ее жесткостью и формальным уродством тоже была громоздкой и смехотворной[69].
Воспоминания Гроноу испещрены подобными карикатурными зарисовками, и он с большим удовольствием описывает крайние проявления дендизма у целого ряда лондонских персонажей, являющих собой иллюстрацию определенного рода упадка в том, что касается мужской моды начала XIX века, и ожившие версии гротескных сатир Крукшенка. Был среди них подполковник Келли «до предела надменный и очень любящий одежду», чьи сапоги славились зеркальным блеском. Секрет ваксы для них знал только его слуга, чьи услуги были объектом всеобщей зависти; после гибели хозяина, лишившегося жизни при пожаре на таможне, когда он пытался спасти свою драгоценную обувь, тот был продан с аукциона предложившему самую большую сумму. Член парламента Майкл Анджело Тейлор отличался своим необычным внешним видом, блестящими серебристыми волосами, родимым «винным пятном», кожаными бриджами и «ненакрахмаленным изысканно-белым галстуком, над которыми возвышалась весьма широкополая касторовая шляпа». Полковник Маккиннон, известный своими физическими данными и ловкостью, во время вечеринок модников демонстрировал свое ребячество и безответственность, которые ассоциировались с вест-эндским образом жизни, «скача по мебели в комнате, как мартышка». А сэр Ламли Скеффингтон, старомодный макарони, «обычно красил лицо так, что выглядел как французский пудель; он одевался на манер Робеспьера и занимался другими безумствами… Его приближение всегда предвещал сладкий запах; а когда он приближался, то возникало ощущение, будто находишься в атмосфере парфюмерной лавки»[70].
Все эти франты, которых Гроноу объединяет под названием «светские люди», выставили дендизм на всеобщее осмеяние. Предположительно из-за их мании к экстравагантному поведению и клоунских действий, во всем противоположных элегантному кодексу поведения, который был установлен людьми, подобными Браммелу, в качестве наиболее соответствующего жизни на новых площадях, в парках и домах, они оказались вытеснены на задворки благородного общества (хотя к 1820-м подобная строгая критика стала больше ассоциироваться с респектабельными, буржуазными и читающими книги об этикете жителями Блумсберри, которые служили хорошо воспитанным противовесом для излишеств Вест-Энда). Более того, Гроноу намекает на темное происхождение этих «звезд» колонок светской хроники и лавок с гравюрами, подразумевая, что элегантная одежда и экстравагантный внешний облик стали пустым означающим для аристократизма, чьи ассоциации запятнались развитием торговли и пониманием того, что чувство модного можно не только унаследовать, но и купить. Окончательное доказательство такого положения вещей находим в народных балладах, карикатурах и сатире, которые превратили денди в предмет насмешек, персонажа, легко узнаваемого в разных социальных слоях и высмеиваемого за претенциозность и неизбывный снобизм. Такие репрезентации должны были заполонить лондонские тротуары в период поздней ганноверской династии. Ниже приведено типичное сочинение, предвещающее гибель элитарной модной идентичности, обратившей внимание всего мира на лондонские лавки, знаменитостей и моду. «Очарованный денди» – это факсимиле письма Джона Слинка, клерка, работающего в Сити, его любовнице, которая занималась пошивом манто. Это довольно напыщенный эпилог для той моды, что инициировали Браммел и подобные ему:
