Журнал Русская жизнь - Попса (май 2008)
Аверченко никогда не приходилось этого испытывать. Самым знаменитым и желанным автором в «Новом Сатириконе» являлся он сам, заискивать перед сотрудниками ему было совершенно незачем, и поэтому было удивительно, что он так терпеливо относится к причудам и странностям молодых и неизвестных авторов.
А Аверченко очень охотно печатал именно молодых, нисколько не страшась их принадлежности к богеме.
Какие разговоры и слухи ходили, например, о В. Маяковском, приехавшем из Москвы, где он разгуливал в своем знаменитом розовом фраке и в еще более знаменитой желтой кофте.
Аверченко смело начал печатать Маяковского в «Новом Сатириконе» и охотно печатал его.
Но прежде чем написать о Маяковском - несколько слов о Валентине Горянском - втором после Князева мучителе Аверченко.
Валентин Горянский был более «сатириконцем», нежели В. Князев.
Было в нем что-то хорошее и наряду с этим - что-то странное. Безвольный, поддававшийся любым влияниям, он иногда, вдруг, ни с того, ни с сего, со свирепым упрямством защищал какое-нибудь свое мнение или решение.
Так, например, он в 1918 году возненавидел «Двенадцать» Блока. Какую хулу он изрыгал против этого шедевра! Меня - за то, что я был в восторге от неповторимой поэмы - он изругал последними словами. Это происходило на улице, на Невском проспекте, и ругань его привлекла внимание нескольких прохожих.
Некрасивый до уродства, слабый, полубольной, он постоянно к тому же еще и нуждался. Был период, когда он приходил в Петербург из Ораниенбаума, где жил одно время, пешком, 17 верст, чтобы занять у кого-нибудь из товарищей полтинник.
Семейная жизнь его тоже была несчастна.
Аверченко бережно относился к нему, часто печатал, хорошо платил, но крайняя бедность не расставалась с Горянским. Его можно было встретить у Аверченко и утром, и днем, а иногда и вечером.
Писал он прозо-стихом, темы были скорбно-неопределенные, стиль иногда мужиковствующий, иногда же представлял странную смесь юродивости и сентиментальности.
Вот тема одного из его стихотворений - «Манька в трауре». Проститутка носит траур не по одному убитому на войне близкому человеку, а по многим, потому что многие были ей близки, и ей всех жалко.
Иногда он писал такого типа стихи:
Послушайте, господа нищие! Студенты! Конторщики!Продавцы из кондитерской!Не вами ли, нищими, полны столицы?Не вас ли сотни и даже тыщиНа любой улице питерской,Не имеющих двугривенного зайти побриться?Так нельзя, невозможно просто,Противно идти по городу.Глядеть на испитые нуждою хари.Вы все на подбор дрянного роста,Всем вам хочется плюнуть в бороды,Мечтающим годами о пиджачной паре.
Революция испугала его невероятно. Нельзя было без улыбки смотреть на его перекошенное от ужаса лицо.
- Ну, что тебе, - говорили ему, - ты бедняк, нищий, бедный поэт и бывший начальный учитель - чем тебе страшна революция? Тебе - во всяком случае - будет лучше. Ты должен приветствовать революцию, ты должен молиться на нее.
Но никакие уговоры на него не действовали. Глядя на него, не могли не вспоминаться слова Горького: «Иной без штанов ходит, а рассуждает так, словно в шелка одет».
Нельзя было без той же улыбки и отвращения слушать его мутные, смехотворные разглагольствования о том, что большевики «погубят культуру» - об этом в то время распинался, не зная, что означает слово «культура», каждый трактирный газетный листок.
Он уехал на юг, а затем - за границу. Каким образом ему, нищему, удалось пробраться в Турцию, а оттуда в Париж - трудно понять, но он все же пробрался. В Париже он, если жив, влачит жалкое существование. Лет семь-восемь назад в «Известиях» появилась корреспонденция, в которой говорилось о том, что в Париже белогвардейский поэт Валентин Горянский отказался подать руку своему старому знакомому - московскому советскому писателю. «Я чекистам руки не подаю!» - заявил он.
В корреспонденции сообщалось, что за это «доблестное» поведение писатель Иван Бунин устроил в честь Горянского обед.
По- моему, Горянский очутился в эмиграции не по политическим причинам -в политике он ничего не понимал. По-моему, подлинной причиной его бегства были тяжкие семейные переживания, нечеловеческая ревность ко всему и ко всем и - в том числе - и к Маяковскому. Ему казалось, что Маяковский пишет в том же жанре, что и он, но несравнимо талантливее, и поэтому он рано или поздно будет «затерт».
- Маяковский меня погубит, - говорил он довольно часто и вздыхал.
- Почему? - возражали ему. - Что у вас общего с Маяковским?
- Есть общее, - вздыхал он опять, - но Маяковский силен, а у меня силенки сами видите какие…
И он болезненно улыбался.
Аверченко выслушивал и стихи его, и всякие жалобы, когда бы тот не приходил.
Выслушивал и удовлетворял также вечные финансовые притязания…
В Аверченко не было ничего меценатского. Он просто хорошо относился к людям, и это, повторяю, было тем более приятно, что жизнь его, несмотря на славу, огромные деньги и внешнее благополучие, - была не из легких.
Я ни разу не слышал, чтобы Аверченко нервничал, сердился, проявлял свое «хозяйское» положение.
Он был удивительно добр, необидно снисходителен, терпелив и благожелателен.
Всему этому, правда, пришел конец в середине 1917 года и позже - об этом будет сказано ниже, как вообще в очерке придется часто возвращаться к Аверченко. Пока же, начав рассказ о сотрудниках «Нового Сатирикона» - буду продолжать его.
Маяковский начал печататься в «Новом Сатириконе» в 1915 году и сразу, с первого стихотворения, занял такое большое положение (если вообще можно было бы говорить о «положении» в «Новом Сатириконе», а об этом нельзя было говорить - порядки были весьма демократические), что с ним нельзя было сравнить «положение» ни одного из сатириконских поэтов.
Сразу почувствовалась большая сила. Чувствовалось, что и сам Маяковский очень дорожит своим сотрудничеством в «Новом Сатириконе». В сущности, это было первое издание - из числа «большой прессы», - в котором печатались его стихи.
Раньше он печатался в футуристических листочках и брошюрках, не имевших почти никакого тиража. Имя его начинало становиться известным в литературной среде главным образом из-за выступлений его в кафе, из-за футуристических скандалов и вызванных ими газетных заметок.
Свои стихи для «Нового Сатирикона» Маяковский тщательно, как-то особо прилежно просматривал, брал у меня (секретаря редакции) гранки, читал их сам, читал многим знакомым и товарищам. Видно было по всему, что он очень дорожил тем, что его печатали в «Новом Сатириконе».
Печатал он не только стихи на свои темы, за своей подписью. Иногда, по просьбе редакции, писал и на заданную тему и без подписи. Например, для специального номера «Нового Сатирикона» о взятке он написал вступительное стихотворение.
С В. Маяковским я познакомился в 1915 году. Не помню точно, где. Кажется, в «Привале комедьянтов» - кабачке Пронина. Помню, он был грустен - в этом состоянии его нечасто можно было видеть. Обычно он был развязен, грубоват, насмешлив. Любил задевать людей шутками. Но - я заметил - он легко смущался, если собеседник давал ему отпор. При первой встрече мы мирно о чем-то побеседовали, очень кратко, не помню о чем. При второй - помню - на узкой лестнице, ведшей в редакцию «Нового Сатирикона», он говорил мне:
- Мои дела - ничего. Есть у меня такой купец - все стихи у меня покупает, что бы я ни написал. И за каждую строку - рубль. (Он сказал «рупь»). Написал строку - рупь. Десять строк - десять рублей, сто строк - сто. Верно. Фамилия его Брик.
Он уже был вхож в редакцию «Нового Сатирикона». К нему все хорошо относились, прощали ему его нарочитую, наносную развязность. Моисея Израилевича Аппельхота, заведующего конторой, «солидного» человека, он звал «детка»:
- Детка, нет ли у вас папиросы?
И на это не обижались…
Как- то в редакции говорили о темах. Поэтесса Лидия Лесная, робкая, скромная, всегда в густой коричневой или темно-фиолетовой вуали, тихо сказала:
- Вот я недавно была в Москве - сколько там прекрасных тем!
- Да, - басом, издевательским тоном сказал Маяковский, - говорят, в Полтаве еще много хороших тем…
Почему- то все засмеялись. Лидия Лесная смутилась.
- Зозуля, - протяжно произнес Маяковский после победной паузы, которой он явно насладился.
Я почувствовал, что он разошелся и наметил меня в жертвы для очередного укола. Признаться, мне не хотелось быть жертвой - особенно в присутствии сотрудников «Нового Сатирикона», умевших смеяться, и, воспользовавшись новой паузой, пока он что-то задумывал, я подчеркнуто-унылым тоном сказал:
- Ну да, Зозуля, а сейчас вы скажете, что по-украински это кукушка, и сообщите нам оглушительную новость - «тай куковала та сива зозуля»…
