Артём Драбкин - Я дрался на По-2. «Ночные ведьмаки»
— Не хотелось до 1000 долетать, чтобы был ровный счет?
— Я же не считал. Это потом уже я узнал, сколько вылетов сделал. Как и потом, в полярной авиации. Прошел я от начала, от второго пилота, пилота третьего класса и до пилота первого класса, до инструктора. Как-то прикинул — 23 с лишним тысячи часиков. Много летал и, наверное, хорошо летал, потому что стал «Почетным полярником», наградили орденом — «Веселых ребят» подбросили. Что за орден? Это орден — «Знак Почета».
— Из тех двенадцати выпускников-отличников кто-нибудь остался в живых, кроме вас?
— Да. Немного, но остались. Полк за войну потерял чуть больше половины летного состава. Это очень немного. Я считаю, это заслуга нашего командира Анатолия Александровича Меняева. Он воевал еще на Халхин-Голе и в Финляндии. Был ранен и после госпиталя принял полк. Командир он был отличный. Очень хорошим был комиссар Терещенко. Кроме того, штурманский состав полка был практически целиком из нашего училища. Штурман полка у нас в училище преподавал навигацию. Начальник штаба — преподавал тактику. Штурман эскадрильи — штурман училища. Поэтому когда мы начали работать, то от них была большая помощь. Они нам свои знания передавали, рассказывали, помогали, сами разрабатывали тактические приемы. И мы мужали у них на глазах, учились. Как-то раз штурман полка полетел с командиром нашей эскадрильи Борщевым. Они шли в облаках. Летчик не справился с управлением, и они вошли в штопор. Выскочили из облаков, и где-то на высоте 100 метров он выровнял самолет. Штурман ему так с язвинкой говорит: «Ну и шутник же ты!» Так и пошла эта фраза у нас как анекдот. После этого стали заставлять летать вслепую. Более того, штурманов стали обучать летному делу, чтобы, если летчика убьют или ранят, мог бы привести самолет. И такие случаи были. Моего друга Борю Обещенко убили в воздухе, а его штурман Коля Зотов привел самолет на аэродром. Я очень тяжело переживал смерть Бориса. Он пришел в полк, когда я только начал летать самостоятельно. Мы же молодые и все время старались друг другу доказать, кто лучше. Друзья мы были не разлей вода. Мне он очень нравился. Спокойный, вдумчивый, острый на язычок. Играл на гитаре и хорошо пел. Когда он погиб, его гитара по наследству Яше досталась, тоже хорошему летчику. Помню такую сценку. Нам дали задание помочь перебазировать полк истребителей. Технари с летчиками улетели на новое место, а весь оставшийся контингент надо перевести на новый полевой аэродром. Атам как раз пришло пополнение, молодые летчики. Прилетели мы туда с гондолами для перевозки людей. Нас эта молодежь окружила, смотрят — никогда же не видели. Начали насмехаться: «Тоже мне, летчики! Корзинки какие-то прицепили! Вот мы — истребители!» Боря встал около крыла, достал гитару, начал что-то наигрывать. Лето. Распахнулся комбинезон, а у него грудь в крестах. Эти салаги, которые только что пришли, они же орденов-то не видели. Извинились за свое поведение. Один говорит: «Товарищ лейтенант, вы же герой!» — «Салага, будешь и ты героем».
Их послали снимать аэродром Бобруйска, занятый немцами. Они вышли на цель, сняли его, а штурман говорит: «Давай еще разок зайдем, вдруг не получился снимок». Зашли. И в это время и зенитки, и истребители на них… Они все равно успели сделать второй снимок. Штурман видит, что Боря упал с сиденья. Взял управление и привел самолет, посадил.
Перед этим вылетом мы с Борей шли вместе на аэродром через пшеничное поле по узенькой дорожке. И вдруг Борис поворачивается ко мне: «Дай мне твою зажигалку». — «Зачем?» — «Давай обменяемся». — «Ты чего придумал?» — «Убьют меня». — «Хватит ерунду говорить!» Поругались. Приходим на КП. А в это время полк отдыхал, только некоторые экипажи ходили на разведку. Зачитывают боевое задание. Бориса не называют, он снят. Я ему говорю: «Вот видишь! Убьют! Говорил тебе, дураку! Иди спать, тебя Тоська ждет». — Подруга его. Хорошая такая девчонка. — «Ладно, провожу тебя, пойду домой». Мы пошли своим маршрутом. Когда я вернулся, захожу на КП с докладом. Смотрю, на нарах на КП лежит на спине Боря, глаза закрыты, весь в крови. Штурман рассказывает: «Я попросил зайти на второй заход. Начали вовсю долбить зенитки, и истребитель еще свалился». Осколок от снаряда попал ему в голову. О спасении даже и речи не было, и он вскоре умер. Через несколько часов приехал командир дивизии Борисенко, ужасный самодур. Спрашивает: «Сняли бобруйский аэродром? Можно докладывать, чтобы посылали туда штурмовиков?» Командир говорит: «Должны вот-вот принести результат. Еще не расшифровывали пленку». — «Что ждать?! — Увидел меня, пальцем тыкнул: — Давай его и пошлем». Говорю: «Я готов». — «Где самолет Обещенко? — Идем к самолету Обещенко. — Залезай, лети, снимешь». Я говорю: «На этом самолете не полечу». — «Почему? Ты что, с ума сошел?! Я приказываю». — «Я не выполню ваш приказ. Это самолет друга. Я не сяду в его кровь». — «Пристрелю тебя на месте». И за пистолет. И я за пистолет. Командир полка встал между нами: «Товарищ генерал, это был его лучший друг, поймите». Я говорю: «Полечу на любом самолете, даже на своем, у меня он тоже оборудован для фотосъемки». И тут прибегают из фотолаборатории — снимки прекрасные! Командир полка: «Отпустим его, пускай идет отдыхает». Вот командир! Другой бы на его месте, раз генерал приказывает, валяй! А этот нет. Тоже своей карьерой рисковал. Очень хорошие были командиры.
— Как относились к потерям товарищей?
— Когда это происходило на глазах, остро переживали. А когда просто не вернулся с задания… Не вернулся Герасемчук. Под кашу 100 граммов… Боря, помню, поднялся: «Выпьем за ребят, которые сейчас погибли, пусть у нас останутся в памяти навсегда! За друзей!» Как ни странно, гибли всегда хорошие ребята.
— Обучались летать в прожекторах?
— Да. Командир полка по своей инициативе приказал всем учиться летать в прожекторах. Когда летчик попадает в прожектора, мало того что он теряет пространственное положение. Чувство такое, как будто тебя раздели и голым выставили напоказ. Вот такое чувство страшного смущения. От этого человек начинает делать все быстро, неправильно и в результате гибнет. Попросили ребят с приводного прожектора (его использовали для ориентировки, когда возвращались с задания. Ночь, темно, не видно ни фига, ориентироваться, особенно весной, тяжело очень, внизу ни черта не разберешься — все черное). Возвращаешься с задания, моргнул несколько раз АНО — готов. Учебный прожектор берет и ведет, а ты выкручиваешься, маневрируешь, делаешь все, чтобы вырваться, и в то же время привыкаешь, учишься. И вот в этом прожекторе разбился экипаж. Лихой летчик, бывший истребитель, кипящий, боевой цыган Паша Темный погиб, а его штурман Сережа Краснолобов жив остался. Потом он нам рассказывал: «Я ему говорю, надо войти в прожектор, командир же заставил». — «Я истребитель, какой прожектор, плевать хотел, это вам, салагам, надо». — «Раз ты истребитель, зайди, покажи свое «я». Видать, он зашел и обалдел. Потерял пространственное положение, понесся к земле и врезался. А прожекторист, думая, что это у него такой маневр, вел его до земли. Летчик насмерть, а Серегу выбросило метров на 30 из самолета. Хорошо, что зима, попал в сугроб, остался жив и даже не оцарапан. Я присутствовал при разговоре командира и комиссара. Командир за голову взялся: «Боже мой, я виноват. Зачем я это придумал! Убил хорошего летчика-истребителя». Комиссар, сам хороший летчик-бомбардировщик, подошел: «Толя, ты спасаешь жизнь остальным. Ты их тренируешь, учишь. Продолжай тренировку. Дай команду, мы с тобой вместе полетим». — «Никифорович, я лететь не могу». — «Ну ладно, полетишь у меня пассажиром». Вот два таких парня, один к одному, блестящие.
— Как был оборудован старт?
— Громкое название «старт». Два фонаря типа «летучая мышь» у «Т» и два для ориентировки до конца полосы. Все. Под Курском сделали ложный аэродром. Там стояли самолетные макеты, фонарики горели, как положено, машина ездила. Немцы один раз его бомбили. Они поняли, что есть ложный аэродром, и выбросили диверсанта с тем, чтобы найти настоящий и поставить на нем приводную радиостанцию. Хорошо, технари увидели, что человек ходит по аэродрому. Вызвали смершевца и автоматчиков. Взяли его, когда он устанавливал маячок.
— Бывало, что по своим попадали?
— Один раз тоже на Курской дуге у нас кто-то отбомбился по своим. Бросил две бомбы, которые упали Рядом с зенитной батареей. Хорошо, что никого не Убил. По времени и месту выходило, что это я бросил.
А мы шли с разведки, и бомб у нас уже не было. Но доказательств нет. Хоть плачь, доказать ничего нельзя, и нас чуть не под суд. Пошел к командиру полка: «Пожалуйста, раз ходят слухи, что это мы отбомбились, моего штурмана к другому летчику, а мне каждую ночь другого штурмана. Посмотрим, как мы летаем и как бомбим». Вот так с неделю полетали, пока угомонились такие разговоры. Штурмана со мной уже отказывались летать: «Черт, в самое пекло лезет! Ну его, летать с ним!» Только под конец войны штурман Дима Тарабашин признался, что ему показалось, что они на переднем крае немцев…
