Журнал Русская жизнь - Интеллигенция (февраль 2008)
***
Считаю необходимым вернуться назад, в предвоенные годы - рассказать о моих сверстниках, появившихся на свет в России после революционных бурь и братоубийственной войны.
Два относительно мирных десятилетия сделали их непохожими на старших братьев и сестер, бросавшихся по первому зову партии то строить Магнитогорск, то возводить новый город Комсомольск-на-Амуре. Как правило, начинали стройки энтузиасты, а заканчивали заключенные, узники сталинских лагерей.
Почва в России на редкость плодоносна: после беспримерных потерь, понесенных страной, выросло новое поколение, много обещавшее стране. Ему были свойственны тяга к знаниям, широкая образованность, обилие талантливых людей.
Возникновение в Германии фашистской чумы и приход к власти Гитлера способствовали росту гуманистических настроений в советской России. Ведь противостоять фашистской агрессии можно было, только объединившись с демократическими движениями на Западе. Когда в республиканской Испании в середине тридцатых годов произошел фашистский путч, мы с романтическим восторгом следили за борьбой республиканцев и интербригадовцев-антифашистов из разных стран, в том числе из СССР. Победа Народного фронта во Франции, Международный конгресс антифашистских деятелей культуры - все это сближало советское общество с демократическими силами всего мира. В Москве стал выходить замечательный журнал «Интернациональная литература». Одна за другой начали издаваться лучшие книги выдающихся писателей Запада: Хемингуэя, Ремарка, Олдингтона, Хаксли, Голсуорси, Мартена дю Гара…
И вдруг… катастрофа! В августе 1939 года Сталин заключает Договор о дружбе и сотрудничестве с гитлеровской Германией. Каково было увидеть мерзкую ухмыляющуюся рожу Риббентропа рядом с привычной физиономией Молотова на первой странице коммунистической «Правды»! На всю жизнь запомнила потрясение, которое я тогда испытала: на странице той же «Правды», вскоре после заключения пресловутого Договора, я прочитала цитату из речи Гитлера, заканчивающуюся мерзким антисемитским выпадом. Газета напечатала этот абзац целиком, безо всяких комментариев. Я была так ошеломлена, что запомнила даже место, где была напечатана эта гадость. 2-я полоса «Правды», крайняя колонка справа. Никогда не встречала в нашей печати упоминания об этом позорном факте, даже во времена хрущевской оттепели.
Мы позволили Германии начать Вторую мировую войну.
Однако все случилось не так, как задумывал товарищ Сталин. Не удалось ему поделить мир с Гитлером. Меньше чем через два года Гитлер вероломно напал на Советский Союз. Это слово «вероломно» Сталин повторял тогда неоднократно, с неподдельной горечью.
А мои ровесники в октябре 1941-го в рядах московского ополчения прикрыли своими телами родную Москву. Такова была судьба этих замечательных ребят. И все-таки они погибли за родину, сокрушая фашизм, а не так, как планировал Сталин.
***
Этот экскурс в предвоенное прошлое предваряет рассказ о моем сражавшемся и уцелевшем соученике по московской школе на Малой Бронной Юре Тимофееве. Он рано умер, но имя его не забыто - Юру помнят многие литераторы, его современники. С радостью прочла страницы, посвященные Юре, в «Дневнике» Аркадия Ваксберга, подружившегося с ним за годы совместной работы в «Литературной газете». В школьные годы меня с Юрой сблизила страстная любовь к поэзии, особенно к поэзии Серебряного века (тогда это название еще не закрепилось). Мы обменивались пожелтевшими сборниками Блока, Ахматовой, Кузмина… С упоением читали только что переведенные шедевры англо-американских писателей - прежде всего «Прощай, оружие» Хемингуэя, «Контрапункт» и «Шутовской хоровод» Олдоса Хаксли…
Помню в начале 1941 года на сцене битком набитого школьного зала только что вернувшегося из захваченного немцами Парижа Илью Эренбурга, еще нестарого, худощавого. Кто-то из соучеников пригласил его приехать в нашу школу встретиться с советской молодежью. На столе большая корзина белой сирени - подарок Эренбургу. А вечер ведет Юра Тимофеев. Сначала Эренбург читает главы из начатого романа «Падение Парижа». После окончания чтения Юра просит Эренбурга поделиться воспоминаниями о героической борьбе испанских республиканцев, к тому времени уже разбитых совместными усилиями фашистов - испанских, немецких, итальянских. Эренбурга просят рассказать об интербригадовцах, особенно писателях, принимавших участие в борьбе с фашистами. Больше всего нас интересует Эрнест Хемингуэй. Однако ничего нового о нашем кумире мы не услышали.
Разговор был продолжен и после окончания вечера - пока устроители встречи бегали за такси, нам (Юре, Лене Конюс, которая дружила с нами обоими, и мне) было поручено занимать нашего гостя разговором. Лена спросила, как Илья Григорьевич относится к «обновленной Ахматовой», имея в виду впервые после многих лет вынужденного молчания вышедший новый сборник Ахматовой «Из шести книг». «Старая Ахматова мне нравится больше», - подхватил разговор Эренбург. Юра с детской почтительной настойчивостью наводил разговор на Хемингуэя. Бесполезно! Лишь позже я поняла причину: из печати мы узнали, что недавно опубликованный на Западе роман Хемингуэя (об испанских событиях) «По ком звонит колокол» вызвал резкое недовольство властей. В романе под слегка измененным именем (Карков) был изображен замечательный советский журналист Михаил Кольцов («Испанский дневник» и др.), в 1940-м арестованный и, по-видимому, расстрелянный.
Через несколько месяцев после того вечера новоявленный друг Сталина напал на СССР. Холеный мальчик Юра Тимофеев, профессорский сынок, не дожидаясь призыва, пошел сражаться с фашистами. Он стал пулеметчиком, а потом журналистом фронтовой газеты. После окончания войны закончил институт и начал работать в Радиокомитете. Быстро выдвинулся и вскоре возглавил Детский отдел Всесоюзного Радио.
Я же в начале пятидесятых была безработной. Как-то, возвращаясь откуда-то после очередного отказа, встретила Юру и пожаловалась ему на свое горестное положение. Он сказал: «Это сейчас очень трудно. Впрочем, я попробую. Пойдем». Мы пришли в Радиокомитет, в большую приемную, и Юра скрылся за огромной дверью. Я ждала, как мне показалось, очень долго - больше получаса, разозлилась и ушла.
В тот же вечер рассказала Фриде Вигдоровой о происшедшем. Фрида посмотрела на меня долгим, пристальным взглядом и сказала: «Юра прав, это сейчас очень трудно».
Через некоторое время я узнала, чем закончилось Юрино пребывание в начальниках. Однажды ему вручили предписание уволить всех радиожурналистов-евреев. Юра твердо сказал: «Увольняйте меня, я этого не сделаю». Ну, его и уволили.
***
5 марта 1953 года страна узнала о смерти вождя. Скажу прямо: я почувствовала облегчение. Появилась надежда, что надвигающийся мрак рассеется и страна избежит фашистского безумия. И все-таки, когда я поздним вечером вышла пройтись перед сном, мне показалось, что верхние этажи домов зашатались и стали сдвигаться - то ли рухнут мне на голову, то ли сомкнутся и закроют небо. Колени ослабели. Мне стало очень страшно. Заговорило что-то подсознательное, глубоко затаившееся в душе. Видать, не очень-то я была уверена в светлом будущем, ожидающем страну без Сталина.
Назавтра опять школа. В учительской тягостное молчание, заплаканные физиономии. Зина Кулакова взглянула на меня и неуверенно пробормотала что-то вроде: «Вот, хорошие люди умирают…» Я заторопилась к детям. В коридоре Зина меня догнала: «Кена, да ты что? Думаешь, я прощу людоеду загубленного в лагере дядю Сашу?!» Я уже слышала от Зины о воспитавшем ее дяде-меньшевике и его судьбе. Я уже бывала в ее домике в Покровском-Стрешневе, который дядя с семьей делил до ареста со своим другом, тоже в прошлом меньшевиком, профессором эконом-географом Рафаилом Михайловичем Кабо, отцом известной писательницы Любови Кабо. Мир тесен: Кабо и его жена были ближайшими друзьями моего отца, еще со времен печорской ссылки в эпоху проклятого царизма.
Пожалуй, после смерти Сталина я впервые увидела значительную часть советских граждан в состоянии возбуждения, граничившего с психозом. Во время прощания с любимым вождем в Колонном зале улицы в центре города кишели народом. Ко мне прибежала моя подруга Лена, однокурсница, тогда преподавательница филфака, соседка по Спиридоньевке, жена моего друга. Она была на себя не похожа, вся дрожала. Я впервые наблюдала психоз с такого близкого расстояния. «Я поведу Сашу (трехлетнего сына, - К. В.) попрощаться с великим человеком! Пусть он запомнит этот день». И дальше: «Ты представляешь, Наташа (ее золовка и тоже моя подруга, - К. В.) заявила, что не выпустит Сашу из дому. Сидит и спокойно пьет чай. Как будто ничего не произошло!» Я Лену усадила, дала водички… Да что там… Пришлось мне вылить на нее не один ушат воды, чтобы привести в чувство. Пришлось напомнить про алма-атинскую компанию ее однокурсников, которых арестовали ни за что ни про что, и что сидеть бы и ей с ними по воле вдруг полюбившегося ей вождя, если б не вернулась она из эвакуации в Москву незадолго до ареста друзей. И про Ходынку напомнила… Как в воду глядела - до сих пор неизвестно, сколько подобных энтузиастов, бросившихся прощаться с почившим вождем, было затоптано, задавлено толпой. Попросила пожалеть ребенка. Лена протрезвела малость. Обошлась без прощания, вернулась домой.
