Геннадий Сосонко - Диалоги с шахматным Нострадамусом
Не помню, о чем он говорил еще, но совсем недавно, перечитывая Дефо и не найдя абзацев, на которые ссылался Хейн, я подумал, что всё было чистой импровизацией Доннера. Наверное, он услышал это от кого-нибудь, или мысль пришла в голову ему самому, потом, рассказывая один раз, другой, уже не задумывался, правда это или плод его фантазии; да это было и не важно: он так сказал!
Иногда, когда я начинал жаловаться на то, что казалось ему мелким и совершенно не заслуживавшим внимания, Хейн, прищурясь, изрекал: «А знаком ли ты с методом доктора Куэ?» Когда я отрицательно мотал головой, он излагал мне этот метод: «Постоянно повторять фразу: «С каждым днем мне делается лучше и лучше; лучше во всех отношениях». Каждое утро начинать с этой фразы. Слова «не могу», «не получится», «сложно» заменить на «могу», «получится», «просто». Ну, так что ты там говорил насчет того, что тебе неправильно посчитали рейтинг в каком-то турнире? Ну? Никогда в жизни я не встречал еще человека моложе сорока, который сказал бы что-нибудь умное...»
В другой раз разговор зашел о поэзии.
-Поэзия, что это? - риторически вопрошал он. - У нас, голландцев, нет поэтов мирового класса. Дело даже не в языке, просто у нас слишком рациональный подход к жизни. Другое дело - художники. Здесь - отображение жизни. А поэзия — это зачем?
Как-то, проходя с ним по центру Амстердама, спросил, показывая на запущенного вида Королевский дворец на Даме, живет ли в нем кто-нибудь?
-Нет, - отвечал Хейн, - и давно уже не живет. Когда я сразу после войны приехал в Амстердам и у меня были проблемы с жильем, я написал королеве, не могу ли я временно остановиться во Дворце, пока не найду ничего подходящего. И что ты думаешь? Я получил ответ, очень вежливый, надо сказать, от ее секретаря. Мы очень сожалеем, господин Доннер, но мы не можем ничем помочь вам...
Летом 1976 года он спросил меня:
Кстати, как с твоей натурализацией? Ты получил уже голландский паспорт?
Нет, - ответил я, — ты же знаешь, что только после пяти лет можно подать прощение королеве, а там еще уйдет год, а то и два на всякие процедуры. У меня же осенью будет только четыре...
Он задумался, стряхнул пепел с сигареты:
-Знаешь что? Моя Марьянушка (жена Доннера) работает в секретариате бургомистра Амстердама. Я спрошу ее, нельзя ли переложить твои бумаги из одной стопки в другую...
Не знаю, это ли сыграло роль или что-то другое, но уже через несколько месяцев в официальном списке новых голландцев, напечатанном в газете «Стаатс курант», я нашел и свою фамилию.
Однажды увидел его выходящим из кинотеатра на Лейденской площади: он только что посмотрел фильм Стенли Кубрика «Барри Линдон».
-Высокого класса фильм, — выдохнул Доннер, заметив билет в моих руках.
-А слабо еще раз со мной сходить, Хейн? - предложил я.
-А что? Помню, в молодости я в один день посмотрел пять фильмов подряд. Правда, это были разные фильмы.
Он часто не знал меры и так и жил: в пяти фильмах, посмотренных в один день, в пяти пачках сигарет, выкуриваемых за вечер, в пяти кусочках сахара, положенных в чашечку кофе, в блице, который мог играть сутками напролет.
В 1971 году Доннер сказал журналисту, пришедшему взять у него интервью: «Не нужно задавать мне никаких вопросов. Я говорю безостановочно два часа подряд, и ты уж сам выудишь потом, что тебе пригодится. Итак, я начинаю:
2 Диалоги с шахматным Нострадамусом
— Голландские шахматы — это же курам на смех. Все эти Реи, Лангеве-ги, Куйперсы, Хартохи и так далее, все эти ребята имеют такую высокую репутацию в Голландии. Может быть, они очень хорошо умеют играть в шахматы, но, в сущности, они никогда в жизни не добивались и подобия успеха. И это, конечно, очень печально. Если ты всю жизнь играешь в шахматы и никогда не добивался успеха, тогда эта игра принимает совершенно другой характер. Это, конечно, типично голландская черта; возьми, например, Хартоха — он трезвонит на каждом углу, что если бы серьезно занимался шахматами, тогда о-го-го... Таких любят в Голландии, а вот если ты действительно чего-нибудь добился, то либо на тебя смотрят подозрительно, как будто ты смухлевал при игре, либо всё объясняют свалившимся с неба счастьем.
Тимман — другое, я это сразу вижу. Но когда его объявляют наследником Эйве, я кричу: «Постойте, господа, вы забыли еще кое-кого, кто перенял эстафету у Эйве. Того, кто выигрывал международные турниры, кто побеждал чемпионов мира, вы явно упустили из виду кое-какие важные факты». Не надо забывать, что я был первым в Голландии, объявившим себя профессиональным шахматистом. И это было чем-то из ряда вон выходящим. Ибо в этой стране можно быть гомосексуалистом, заниматься скотоложством, быть кем угодно, но если ты открыто объявляешь шахматы своей профессией — тебе несдобровать.
Любую вещь, чтобы она получилась хорошо, нужно делать дважды. Всему надо учиться. Возьми, например, меня: я сейчас женат во второй раз, я знаю, с чем это едят. Если бы можно было умирать два раза, то во второй раз, возможно, это бы даже понравилось. Я сейчас больше пишу, чем играю, это верно; но все же я еще играю, в то время как танцовщики лет на десять моложе меня уже давно работают вышибалами в ночных клубах...»
Оригинальный человек нередко бывает банальным писателем. Случается и наоборот. То же самое можно сказать и о шахматистах. Эпатирующий обывателя рассказчик, полный удивительных историй, острый на слово и с быстрой реакцией в разговоре, Доннер, казалось бы, должен был быть игроком острого, комбинационного плана. Ничуть не бывало. Если в жизни, в литературе, во всем его привлекал парадокс, неординарные, зачастую противоречивые суждения, то в шахматах он твердо следовал раз и навсегда выученным правилам. Догматизм, впитанный им в протестантском детстве и юношестве, он перенес на игру. Я думаю, что Хейн изучал шахматы так же, как в свое время читал Библию, последовательно, вдумчиво, углубленно, воспринимая всё как каноны: десять заповедей, преимущество двух слонов, Евангелие от Матфея, атака пешечного меньшинства. Может быть, поэтому он и читал очень медленно, зато читанное однажды затвердевалось в памяти, как будто вырубленное в ней.
По свидетельству его карточных партнеров, Доннер и в бридж играл таким же образом: в процессе учебы он твердо запомнил правила и приемы и последовательно применял их в любых случаях. Потом он понял, что в бридже есть и исключения, и тонкости, но всегда оставался в этой карточной игре, как и в шахматах, систематичным, последовательным, классическим игроком.
Он учился по книгам Эйве - плановая стратегия, незыблемые принципы. Неудивительно, что он и играл так, хотя, в отличие от Эйве, тактические перепалки и лихие атаки у Доннера встречались только тогда, когда соперник принуждал его к ним. В его манере игры было что-то раз и навсегда застывшее, и я почти всегда в наших партиях, в отличие, скажем, от встреч с Тимманом, мог предугадать ход, который сделает Доннер, или даже то, над чем он думает.
Недаром в большой коллекции коротких проигранных партий Доннера, составленной в свое время Тимом Краббе, встречались совершенно идентичные, повторяющие друг друга вплоть до последнего хода: он просто не мог сойти с накатанной колеи. Реакция Доннера на эту публикацию: «Тим, ты не забыл, я надеюсь, те три партии против ван ден Берга, которые я проиграл в двадцать один ход?»
Мне случилось быть очевидцем одной такой короткой партии на Олимпиаде в Буэнос-Айресе (1978). В матче с китайцами Доннер еще в дебюте попал под разгромную атаку, завершившуюся эффектной жертвой ферзя. Сдав партию возбужденно жестикулирующему и что-то быстро говорящему сопернику, он оставался еще некоторое время неподвижен, вглядываясь в позицию, где мат его королю был неизбежен, потом вдруг резко поднялся. «Теперь я буду китайским Кизерицким! — торжественно заявил он нам с Тимманом. — Мое имя будет бессмертно в Китае! И когда в Пекине будет организован шахматный турнир, я, а не вы, получу приглашение на него».
Но у Доннера были хорошо развитое позиционное чутье, высокая энд-шпильная техника, безграничная вера в двух слонов и умение ими пользоваться. Из доброго десятка сыгранных нами партий я проиграл одну, где он в эндшпиле мастерски использовал преимущество двух слонов. Когда Хейн прогуливался в ожидании хода соперника, то был похож на тигра, вышедшего на ночную охоту. У него менялась походка, он переступал медленно, чуть вытянув вперед голову, задерживаясь только у пепельницы, чтобы постучать пальцами по сигарете, — до кампании всеобщего террора по отношению к курильщикам было еще далеко, и дым в турнирном зале всегда стоял клубами. Я пытался несколько раз заговорить с ним в такой момент, он отвечал нехотя, глядя мне прямо в глаза и сквозь них, и я понял, что во время партии он предпочитает находиться в мире деревянных фигур.
Это было очень характерно для Доннера: колоссальная концентрация R ходе игры, полная погруженность в свои мысли, в партию. Была у него еще одна черта, крайне необходимая для достижения успеха. Это — уверенность в выборе плана или маневра и решительность в его осуществлении. «Это должно получиться, - говорил Доннер, - должно получиться, черт побери!» Разумеется, такая настойчивость далеко не всегда отвечала реальному положению дел на доске, но все же это упрямство в оценке позиции, в отстаивании своей идеи куда лучше, чем сомнения, безволие и постоянное самоедство, знакомое робким душам: почему, почему я на предыдущем ходу не рокировал, тогда и проблем бы никаких не было? а может, наоборот, надо было разменять ферзей и перейти в эндшпиль?.. Он обладал оптимизмом, удивительным упорством и умел бороться до конца, как, пожалуй, никто из голландских шахматистов. В свои лучшие годы он обладал и жесткостью, без которой невозможен спортивный успех. Китти ван дер Мийе вспоминает, как, обидно проиграв партию в турнире претенденток, она повстречала Доннера. «Вы очень хорошо играете, но вы слишком интеллигентны, чтобы играть в эту жестокую игру», — утешил ее Хейн, и Китти помнит эти слова до сих пор.
