Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №12 (2001)
В. К.: Что и говорить, выразительная мифологема... А вот еще один факт для осмысления. В книге приводится достаточно большой материал о том, как царское правительство пыталось приобщить евреев к сельскохозяйственному труду. Ничего не вышло из этого! Можно было бы такое отнести как раз на счет национального характера. Но вот ныне в Израиле, оказывается, создано образцовое сельское хозяйство. Отвечая на вопрос главного редактора “Московских новостей” Виктора Лошака, Солженицын объяснил этот парадокс так: с в о я з е м л я.
Значит, в России земля все-таки была чужая? И, может быть, нежелание служить в армии, что также долго и безуспешно пыталось преодолеть русское правительство, объяснялось тем же самым — чужая страна? А ведь теперь, опять-таки в Израиле, служат, да еще как!
А. К.: Трагикомедия устройства еврейских хлебопашцев на тучных нивах Новороссии занимает достойное место в книге Солженицына. И то — масштаб операции для начала XIX века впечатляющий! Стремясь отвлечь евреев от “вредных промыслов” — винокурения и виноторговли, — правительство Александра I приняло решение переселить часть из них из черты оседлости в новообретенные земли. Было выделено 30 тысяч десятин (по 40 десятин на семью, при том что у крестьян в самой России надел, как правило, не превышал 10 десятин), на устройство только 9 еврейских колоний истратили 300 тысяч рублей — баснословную сумму по тем временам! Переселенцам выдавали денежные ссуды на переезд, на покупку инвентаря, скота и т. д. Для них рыли колодцы, строили рубленые избы (“в этой местности не только у всех мужиков, но даже у некоторых помещиков были дома глинобитные”, — подчеркивает Солженицын).
Все эти усилия пропали втуне. Поселенцы “отнюдь не ожидали, что их самих будут принуждать непременно заниматься сельскими работами”. (Да, по той щедрости, с какой кампания проводилась, не хватало только наделить их крепостными для обработки земли!) Приезжие резали скот на мясо, продавали семена и засыпали правительство жалобами на плохой климат, скудную землю — при том что у немецких, болгарских, чешских поселенцев, живущих неподалеку, были обильные урожаи.
Конечно, чужая земля. Даже так — скажу с разбивкой: во-первых, земля (история Иакова и Исава показывает, что евреи изначально относились к “людям полей” презрительно); во-вторых, чужая. Кто-то из еврейских мыслителей, кажется, Мартин Бубер, заметил, что евреям не следует обрабатывать чужую землю, ибо они могут привязаться к ней. Вот это, пожалуй, главное: не полюбить землю страны, давшей пристанище, не утратить того чувства надменной экстерриториальности, которое с предельной выразительностью (и предельным аморализмом!) воплотил средневековый поэт из испанской Кордовы Иуда Халеви:
Как мусор для меня все испанские сокровища,
богатство и испанское добро.
Для меня чистое золото — пыль той земли,
на которой стоял наш храм.
Но дело не только в отношении к земле, несмотря ни на что воспринимающейся как чужая. Основная проблема в отношении к стране. В идентичности — отождествлении себя со страной рассеяния и ее народом или отказом от такого отождествления. Особенно этот вопрос волнует западных исследователей еврейства. Запад надменен и прагматичен. Он дорожит своим гражданством и правами, им предоставляемыми. А с другой стороны, понимает, что те, кто вменяет все это ни во что, будут плохими защитниками его интересов. Так вот, с конца XIX века, когда начала набирать силу пропаганда сионистов, западному истеблишменту пришлось с неприятным изумлением убедиться в наличии у еврейских сограждан двойной, а то и вовсе чуждой идентичности. Об этом с неутихающей яростью писал Дуглас Рид. Горькое прозрение ожидало и властителей России — сначала Николая II, затем Сталина.
В наше время, когда евреи широко представлены в правящих элитах Запада и России, проблема приобретает особую остроту. Дэвид Дюк в книге “Еврейский вопрос глазами американца” пытается выяснить, в чьих интересах действуют лица с двойной идентичностью — в интересах США или Израиля. Одна из глав книги, где перечислено 23 посла Соединенных Штатов еврейской национальности, озаглавлена показательно: “Посол — чей он?” В главе “Влияние евреев в политике” дан список 55 представителей “избранного” народа, занимавших ключевые посты в администрации Б. Клинтона, в их числе госсекретарь, министр обороны, директор ЦРУ, министр финансов, глава Федеральной Резервной Системы (американский аналог Центробанка), глава Национального Совета Безопасности, представитель в НАТО и т. д.
В. К.: Еще нельзя не задуматься о национальном характере, русском и еврейском, читая в книге такой пассаж: “...К состязанию с гибкой мыслью и письменностью либеральной и радикальной прессы, столь обязанной в своей энергии и непрерывном развитии сотрудникам-евреям, русские национальные силы, медлительные, благорастворенные умы, совершенно не были готовы тогда (и уж тем более сегодня)”. Это, Александр Иванович, уж самое прямое отношение имеет и к “Нашему современнику”, и к “Советской России”. Разве не так? И что Вы скажете на сей счет?
А. К.: Вы предоставляете мне возможность для саморекламы? Спасибо, как-нибудь в другой раз. Скажу о тех, чья репутация не нуждается в подтверждении. Михаил Меньшиков и Василий Розанов — ведущие русские публицисты начала XX века, как раз той эпохи, о которой пишет Солженицын. Их имена известны каждому образованному человеку, они стали символом русской, именно русской — глубоко национальной, неповторимо колоритной мысли. Постарайтесь припомнить их оппонентов из еврейской либеральной прессы. “Нету лиц у них и нет имен...” По-моему, более убедительного результата “состязания” быть не может.
Из публицистов нашего времени скажу о недавно ушедшем Вадиме Кожинове. Напомню об одном лишь случае, когда спор из заочного (в статьях и книгах) превратился в очный — лицом к лицу. 1989 год. Пик “демократической” истерии. Вечер “Нашего современника” в столичном Доме кино, бастионе перестроечной элиты. Зал бурлит, Алла Гербер с задних рядов, перебивая ораторов, кричит: “Очистим наш дом от черносотенцев!” Выступает Кожинов. Не повышая голоса, несколькими насмешливыми фразами парирует выкрики демтусовки и наглядно, будто учитель в школе, доказывает ее идейную несостоятельность. Впечатление столь неотразимое, что Гербер и ее свита не находят слов, в гневе вскакивают и выбегают из зала. А зал, еще минуту назад настороженный, чужой, взрывается овацией.
Другое дело, что есть простая арифметика: мало денег — мало изданий, много денег — много СМИ. “Наш современник” существует только на деньги подписчиков, “Советская Россия” тоже. А на той стороне — Сорос, Березовский, Гусинский, Кох — несть им числа. На одно патриотическое издание приходится сотня еврейских. Телевидение полностью на их стороне. Это и рождает ощущение их превосходства. Количественного, но отнюдь не качественного.
Понятно, почему Солженицын пытается представить публицистов-патриотов неудачливыми оппонентами еврейских авторов. На таком фоне он выглядит как единственный защитник русской идеи. Собственно, он почти так и пишет: “Я не терял надежды, что найдется прежде меня автор... Но...” В общем-то понятное желание — представить себя первооткрывателем.
Самое интересное — он мог бы им стать. Люди, хорошо знающие Александра Исаевича, свидетельствуют, что в конце 60-х, еще перед отъездом, он написал книгу “о евреях”. Но медлил публиковать. Позднее возник детективный сюжет: некто А. Сидорченко издал будто бы хранившуюся у него копию работы. Она читается гораздо живее, чем “Двести лет вместе”. Правда, автор почему-то открещивается от своего незаконного детища...
Солженицын опоздал. Математик, блестящий политический игрок, он в ключевые моменты жизни уже дважды “пропускал ход”, необъяснимо, показательно, будто специально демонстрируя, что не все можно рассчитать, что для решающего выбора одного ума недостаточно — нужно чуткое сердце.
Солженицын малодушно затянул возвращение и промедлил с изданием своей потаенной книги. В первые годы перестройки скрупулезная работа о русско-еврейских отношениях, подкрепленная к тому же всемирной славой автора, могла бы произвести огромный общественный эффект. Предостеречь, заставить задуматься, вглядеться в лица новоявленных вождей народа, вслушаться в их хищный говор, вникнуть в суть разрушительных идей. Не издал, не предостерег, да вряд ли и хотел этого. То был бы не Солженицын — а один из тех писателей-патриотов, кто всегда жил в “этой стране” и с “этой страной”, кто принял на себя всю мощь удара сокрушителей России и выразил боль миллионов простых людей.
